Внизу вновь хлопнула входная дверь. По выложенному плиткой полу в холле простучали шаги Рассела, Эди слышала, как он сказал что-то ласковое коту.
— Эди!
Она с вожделением уставилась на подушки Бена.
— Я принес прессу, — сообщил Рассел снизу. — Целую охапку…
Эди окинула взглядом книжные полки Бена. Сбоку на одной из них всегда сидел игрушечный медвежонок в школьном галстуке Рассела почти сорокалетней давности. Медвежонок исчез. Эди поднялась, балансируя накренившейся стопкой посуды.
— Иду, — откликнулась она.
Двадцать лет назад одной из причин, по которым они выбрали именно этот дом, стал сад. Узкий, не шире дома, но длиной двадцать два с лишним метра, он пришелся как нельзя кстати: восьмилетнему в то время Мэтту было где погонять мяч. В дальнем конце сада стоял сарай. Рассел был не прочь обзавестись сараем, посиживать в перчатках с обрезанными пальцами возле парафинового обогревателя и слушать трансляции футбольных матчей по старенькому радиоприемнику на батарейках. Сарай казался ему приютом отшельника, где он мог бы отдохнуть от семьи и от работы, поскольку и там и там не было спасения от разговоров. Ему представлялось, как он коротает зимние выходные в сарае, возможно, в спальном мешке, смотрит на темный дом и светящиеся окна, и знает: там ждут жизнь, суета, шум, в которые легко окунуться, стоит только захотеть. И вправду, редкостная роскошь — одновременное ощущение уединенности и сопричастности, за которое Рассел цеплялся долгие годы, пока сарай заполнялся велосипедами, банками с краской, садовыми стульями, так что ему самому уже не оставалось в нем места. Впрочем, захламленное садовое строение звали «папиным сараем».
Этим субботним днем Рассел объявил Эди, что собирается навести в сарае порядок.
— С чего вдруг?
— Он весь забит никчемным барахлом.
Она резала ингредиенты для одного из своих пестрых, крупно нарубленных салатов.
— А потом?
— Что потом?
— Что ты будешь делать с сараем, когда вычистишь его?
— Найду ему применение.
Эди бросила в салатницу горсть нарезанных помидоров.
— Какое?
Рассел чуть было не ляпнул, что собирается читать в сарае порножурналы, но передумал.
— Цель оформится, пока буду наводить порядок.
Эди взяла желтый стручок перца. В ее собранные на макушке волосы был воткнут лиловый пластмассовый гребень. В некоторых ракурсах ей никто не дал бы и тридцати. Она выглядела хрупкой и дерзкой.
— Ты сегодня утром убирала у Бена, — мягко начал Рассел.
— Нет, — прервала она.
Он достал из холодильника бутылку бельгийского пива. Мальчишки выпили бы его прямо из горла. За спиной Эди Рассел прошел к кухонному шкафу, где хранились пивные бокалы.
Вопрос он задал, когда они стояли спина к спине:
— Что же тогда ты там делала?
— Ничего, — откликнулась Эди. — Думала.
Рассел достал из шкафа бокал.
Не оборачиваясь, с бутылкой и бокалом в руках, он напомнил:
— Дети просто растут. Это неизбежно.
— Да, — согласилась Эди.
— Так и должно быть.
— Да.
Рассел обернулся, отставил бутылку и бокал и встал за спиной Эди.
— Он делает то, что хочет.
Эди шинковала перец.
— Знаю.
— И ты не можешь…
— Знаю! — выкрикнула она и швырнула нож на стол.
Рассел сходил за ножом и протянул ей.
— Прекрати швыряться чем попало. Это ребячество.
Эди взяла нож и с преувеличенной осторожностью положила его на разделочную доску. Потом оперлась на край стола обеими руками и уставилась вниз, в свой салат.
— Я люблю Бена ничуть не меньше, чем ты, — напомнил Рассел. — Но ему двадцать два года. Он мужчина. Когда мне…
— Прошу, не надо, — перебила Эди.
— Когда мне было двадцать два, я уже познакомился с тобой.
— Двадцать три.
— Ну хорошо, двадцать три. А тебе — двадцать один.
— Только исполнилось, — уточнила Эди.
— Помнится, мы оба считали, что уже вполне взрослые, чтобы пожениться.
Эди выпрямилась и скрестила руки на груди.
— Мы рвались прочь из дома. Нам хотелось уйти. Я ушла из дома в семнадцать.
— А Бен — нет.
— Ему здесь нравилось, он любил наш дом…
— А теперь любит Наоми.
Эди коротко фыркнула.
Рассел вернулся за пивом и сказал, наполняя бокал:
— От этого никто не застрахован. Ни один человек, у которого есть дети. Вспомни, как было с Мэттом. Он тоже ушел в двадцать два года.
Эди отошла от стола, прислонилась к раковине и устремила взгляд на сад.
— Просто как-то не думаешь, что этому когда-нибудь придет конец, — призналась она.
— Бог ты мой! — Рассел неловко хохотнул. — Конец! Да разве могут кончиться родительские обязанности?
Эди обернулась и оглядела стол.
— Если хочешь есть, доделай салат, — предложила она.
— Ладно.
— Я пошла.
— Да? Куда?
— Может, в кино. В кафе посижу. Куплю сорокаваттную лампочку.
— Эди…
Она уже шагала к двери в холл.
— Пора привыкать, верно? К следующей главе.
Рассел выносил хлам из сарая и раскладывал по трем кучам: «на хранение», «на выброс», «посоветоваться с Эди». Для бутерброда с сыром и маринованными огурчиками он взял последний ломтик нарезанной белой буханки — больше не было и, вероятно, не будет, ведь без Бена поглощать столько белого хлеба некому — и сжевал его, сидя в заплесневевшем плетеном кресле «ллойд-лум», принадлежавшем его матери, на бледном апрельском солнце. Он полистал бы и газету-другую, если бы не резкий ветер, то и дело налетавший через проулок между двумя двухквартирными домами, которые выходили фасадами на соседнюю улицу. Эти дома были гораздо шикарнее: с широкими ступеньками крыльца, огромными окнами от самого пола, усыпанными гравием площадками для парковки, да и улица считалась более фешенебельной, но так как стояли фасадами на восток, а не на запад, им доставался почти весь ветер, а солнце — лишь ранним утром.
Эди еще не вернулась. Перед уходом она заглянула в кухню, одетая в джинсовую куртку из обносков Розы, и поцеловала Рассела в щеку. Ему захотелось что-нибудь сказать, удержать ее, но он передумал. Только переждал, когда она ткнется носом ему в лицо, и проводил ее глазами. Кот тоже посмотрел ей вслед со своего места на заставленном и заваленном кухонном шкафу, рядом с фруктовой вазой. Дождавшись, когда хлопнет дверь, кот переглянулся с Расселом и продолжал вылизываться. Через полчаса после того, как Рассел ушел в сад, кот тоже вышел посмотреть, в чем дело, брезгливо ступая по мокрой траве. Едва хозяин освободил плетеное кресло, кот вспрыгнул на его место и с непроницаемым видом обернул подобранные лапы хвостом.
Кот принадлежал Бену, единственному из детей в семье, мечтавшему о домашнем животном: Бен клянчил кого угодно, от бегемота до хомячка, пока не получил на свое десятилетие серого полосатого котенка, привезенного Расселом в проволочной корзинке из обшарпанного зоомагазинчика где-то в окрестностях Финсбери-парка. Бен назвал питомца Арсеналом в честь любимого футбольного клуба, не подумав, что слишком длинная кличка неизбежно сократится до Арси. В свои двенадцать лет Арси был в полном расцвете сил.
— Смотри-ка! — обратился к коту Рассел. — Трехколесный велосипед Розы. Она его обожала.
Увиденное Арси не впечатлило. Трехколесник Розы, когда-то сиреневый «с металлическим отливом» и белой пластмассовой корзинкой спереди, теперь был просто ржавым.
— Оставим или выкинем? — спросил Рассел.
Арси зевнул.
— Выкинем, — решил Рассел, — только спросим Розу.
Присев на корточки, он осмотрел велосипед. Роза сплошь облепила его наклейками с героями мультиков и феями в блестящей пыльце. Как мила она была на этом трехколеснике, когда мчалась, энергично работая педалями, с развевающимися рыжими волосами, с белой корзинкой, набитой мягкими зверюшками, с которыми не расставалась — во время еды усаживала рядом, перед сном раскладывала вокруг своей подушки. Сейчас, когда Рассел смотрел на нее, двадцатишестилетнюю пиарщицу, перед его мысленным взором, словно призрак в зеркале, на миг возникала девчушка на трехколесном велосипеде. В детстве она была беспокойной, шумной и деятельной. Шумливость и деятельность Роза не утратила до сих пор, а беспокойность натуры переросла в подобие эмоциональной нестабильности, склонности беспорядочно влипать в отношения и уклоняться от них. Хорошо еще, что и от хама Джоша она в конце концов улизнула.
