— Я могу все исправить, — всхлипывая, пробормотала она.

Говорить тяжело. Слова иголочками выходили через горло.

— Чего тут исправлять-то? — пожал плечами Сашка. — Живи сам и дай жить другим.

— А ты меня…

Шаг, еще, третий. И сердце — в такт.

— Ты меня простишь?

Сашка наградил ее тяжелым взглядом и снова ухмыльнулся. Ничего не сказал. Почему-то вспомнились мамины слова, что старая обида превращается в улыбку. Вот в такую? Кривую? Значит, она прощена?

Захотелось объясниться. Высказать всю накопившуюся обиду, разочарование, боль. Не успела. Из паутины дождя донесся тяжелый топот. Так скакать мог только один конь, богатырский. Лёник. Волк навострил уши, призывно заржал.

Топот стал мягче, перешел на рысь. Появился Миша в своей старой фиолетовой куртке. На богатыря он не тянул. Да и сабли в руке у него не было.

— Что у вас? — закричал он еще издали.

— Мы его отбили! — заторопилась вперед Эля. — Это Саша, он мне помог.

— А те, что увели, где?

— Купание красного коня устраивают на озере, — подал голос Сашка. Он протягивал повод, желая поскорее избавиться от коня.

— Довести его сможешь? — спросил Миша.

Сашка глянул на бывшую одноклассницу и пошел вперед.

— Ты как? — спросил Миша, подъезжая к Эле.

— Ничего. Холодно.

Сказала и, словно позволив организму замерзнуть, стала дрожать.

— Давай галопом на конюшню, — приказал Миша. — А мы до детской площадки, там Смолова заберет Волка. Парня как зовут?

— Саша.

— Ну, давай! И поторапливайся!

— Он очень мне помог! Правда! Саша!

Максимихин не оборачивался. Он уходил с Волком в дождь. Уходил, чтобы никогда больше не появиться.

Ну и ладно, ну и не нужны ей эти разговоры, не хочет прощать, не надо, никто не заплачет. Встретились, разошлись. Сам виноват, нечего было тогда лезть с поцелуями.

Эля поскакала в сторону конюшни. Тело ныло, нога болела, привставать в стременах получалось криво. Поднявшийся ветер заледенил руки, собрал холодной маской лицо. Слезы вмерзли в глазах, оставив после себя звон в голове.

Она уезжала, и от движения на душе становилось легче. Без объяснений. Без возвращений в прошлое. Пускай в ее жизни будет только будущее. Воспоминаний у нее нет. Она ничего не помнит.

В какой момент она развернула коня, не поняла. Но вот уже мчалась назад, сквозь дождь и ветер. Выпустила ноги из стремян, слетела на землю, захромала к остановившемуся Сашке. Волк с Волгой ткнулись друг в друга мордами, всхрапнули, выражая взаимное удивление.

— Послушай! — начала Эля.

Сашка хмуро смотрел на нее.

— Давай… давай просто встретимся и поговорим. Ты мне расскажешь, как все было.

— Ты что, больная?

— Но ведь… мне казалось, что ты все делаешь назло!

— Точно больная.

— Я хочу вернуться обратно в класс. Я хочу, чтобы все стало как раньше! Я научусь дружить! Правда. Я умею не только ненавидеть. Просто в какой-то момент… ну, я не знаю… осталось одно желание мстить.

— Как садиться на лошадь?

По спине прошла новая волна мурашек. Все напрасно. Она теперь обречена на свое персональное, вечное наказание и муки совести.

Отвернулась, подобрала повод. Сил не было. На лошадь ей не сесть. Слезы снова потекли по лицу.

Ее выручил Миша.

— Встань с левой стороны, — стал объяснять он. — Возьми коротко повод. Одной рукой за седло, другой за гриву и толкайся.

Уставший Волк, перед носом которого стоял Волга, не стал убегать. Терпеливо снес неловкую посадку, переступил с ноги на ногу, принимая тяжесть Сашкиного тела, шевельнул ушами.

Эля обошла своего коня, ткнулась лбом в холодное седло.

Почему в кино показывают, что месть — это хорошо, что победитель торжествует? Никакого торжества. Месть, как бумеранг, возвращает всю ту ярость, что была направлена на другого. И от этого становится так больно.

— Поехали, — позвал Сашка. — Потом обо всем поговорим. Никогда не сидел на коне. Он такой высокий!

Максимихин бестолково развел руки, хлопнул ногами по мокрым бокам. Мало что «Н-но!» не сказал. Волк важно зашагал в дождь.

— Вы тогда на конюшню, а я заберу Смолову и отведу полицию на озеро, — крикнул Миша, разворачивая Лёника. — Там уже, наверное, патруль приехал. Коней не потеряйте!

Эля шмыгнула носом. Полезла в карман за платком. Все было мокрое. Платок тоже. В кармане нашлось еще что-то холодное. Что она успела туда перед выходом положить?

Шарик. С искринкой. На удачу. Да, удача была. Еще какая удача.

Словно прибавила двадцать килограмм, Эля тяжело вскинула себя в седло. Нетерпеливый Волга, не дожидаясь, пока на него сядут, побежал, догоняя товарища. Из-под копыт летела грязь.

Эля чуть привставала на стременах, заваливаясь на левую ногу, и ей казалось, что это не копыта стучат. Что в такт коню стучит ее сердце. Оно подстроилось под этот ритм. Сильный, уверенный. Оно уже не могло бежать быстрее или затормозить. Только билось в ритме стука копыт.

Холодно не было. Откуда-то изнутри шло тепло от осознания того, что нет больше ненависти, что ее простили. Что эта часть жизни, с местью, с обидами и непониманием, заканчивается. Что больше никогда она не увидит призрак Кутузова. Но и никогда не забудет прошлое. Что сможет нормально жить в будущем.

До следующих выходных она пролежала дома с простудой. Первые два дня металась в жару, все ей казалось, что она скачет куда-то, а вокруг дождь, дождь, дождь. Капельки текли по лицу, бежали за воротник куртки. Неприятно. Она просыпалась, вытирала одеялом вспотевшую грудь, плечи, проваливалась в новый нездоровый сон. И снова в нем была вода. Она плыла, она тонула, она просыпалась.

А потом все закончилось. Эля открыла глаза и почувствовала, что болезнь прошла. Тело было легкое, в голове словно звездочка поселилась — там было светло, а в душе странная радость. На кухне бормотало радио, значит, пришла мама. Эля потянула к себе сотовый. От воды он снова умер, но, отлежавшись, все-таки решил пожить еще немного. Сильно мигая экраном и задумываясь, он нашел в своей записной книжке телефон Максимихина. Звонок вызова дребезжал, норовя уйти в небытие.

— Сухова, — услышала она хрипловатый голос. — Я думал, ты успокоилась. А ты опять за старое?

— Привет!

Заготовленная тронная речь свернулась до односложного приветствия.

— Воспаление легких у меня уже есть. Осталось ноги перебить.

— У тебя воспаление легких?

Ну конечно! Если она болела, то почему Сашка должен был выйти невредимым после того купания в пруду?

— А что у меня еще может быть после встречи с тобой? Сама-то как?

— Температура была высокая, вот только что вроде как выздоравливаю. А у тебя?

— У врача спроси, он тут каждый день обход делает.

— Ты в больнице?

От неожиданности встала. Ничего себе!

Прошептала:

— Я не хотела.

— Оставь эти слова для речи над моей могилой. Никто не забыт и ничто не забыто.

— Почему не забыто? — закричала она. Показалось, что связь уплывает, что Сашка сейчас пропадет.

— Шучу я, — закашлялся Сашка. — Если с двадцатого этажа прыгать не заставишь, то считай, что мы квиты.

— Почему?

— Ну, ты ведь тоже болеешь. Это не может не радовать.

— Дурак!

— Я в курсе.

— Сашка… — Помолчала, набираясь смелости. — А мы сможем… — торопливо добавила, — потом как-нибудь, с тобой поговорить. Я хочу, чтобы ты мне все рассказал.

— И эти люди запрещают мне ковырять пальцем в носу, — простонал Сашка.

— Мне очень нужно.

— В ЗАГСе выходной воскресенье, понедельник.

Испугалась. О чем он? Бредит?

— Зачем нам ЗАГС?

— Предлагаю встретиться на регистрации моей смерти.

Звук в трубке пискнул, поплыл.

— Выздоравливай скорей! — заорала Эля, поднеся зачем-то экран к самым губам.

Трубка погасла. Вот и у телефона воспаление легких. Интересно, как оно у техники лечится?

— О! Проснулась? — заглянула в комнату мама. — Чего кричишь?