Прежде чем выйти из ниши, в которой провел большую часть утра, и пересечь улицу Урсулинок, он удостоверился, что фотограф действительно ушел, а не прикинулся. Он вскрыл замок на кованой двери за пару минут, а мог бы вдвое быстрее, если бы не проверял все время, нет ли слежки. Язычки и рычажки щелкали и перекатывались, подчиняясь его умелым манипуляциям, и он открыл дверь медленно, чтобы не громыхала о стену тесного прохода, и еще осторожнее прикрыл ее за собой. Лестница была деревянной, поэтому он снял ботинки и поднялся в одних носках. Наверху была только одна дверь, и он тихо вздохнул с облегчением — никакого риска вскрыть не ту квартиру. Он прижался ухом к двери и вслушался сквозь громкие завывания рока и стук собственного сердца, дожидаясь убедительного знака, что все эти усилия не зря. И вскоре безошибочно различил звук шагов: кто-то прошелся по скрипучим сосновым половицам по ту сторону двери, и Стэнли Хадсон принялся за врезной замок.

— Я… не знаю… о чем вы говорите, — невнятно бормочет Мишель голосом вязким и тусклым от лекарств, которые человек дал, чтобы превратить боль в далекое приглушенное ворчание. Мишель начал думать о ней как о Боли, голодной огненноглазой твари со слишком многими головами и слишком многими ртами, прикованной к стене постепенно расшатывающей кладку цепью. Кажется, что Боль сопровождала его всю жизнь. Он знает: есть единственный способ, которым она вырвется на волю и сожрет его, как серый волк, а он — всего лишь Красная Шапочка с кадыком и членом, и для него больше нигде и никогда не будет покоя, кроме как в тьме и желудочных соках зверя, его всерастворяющей утробе.

— Я не знаю…

Тогда человек внезапно перестает резать, будто наконец поверил в правдивость Мишель. Скальпель шумно падает в металлический поддон с прочими инструментами, руки в красном латексе мелькают между глазами Мишель и отрезанными частями, развешанными над столом так, чтобы он их видел — вынужден был видеть, ведь мужчина с самого начала отрезал ему веки.

— Конечно, ты не знаешь, дитя, — мягко отвечает человек. Он набирает в шприц прозрачную жидкость. Вонзает иглу в освежеванные мускулы живота Мишель, и Боль делает финальный рывок. Скрежет ее когтей и крошащегося камня затмевают мир сырого мяса и стали.

— Но и для невежественных пешек найдется использование, Мишель, — говорит он. Потом неслышно шепчет что-то вроде «прости», и Боль открывает пасть, и Мишель с легкостью и благодарностью падает в ее зев.

Стэнли Гудзон думал, что в квартире на улице Урсулинок найдет обоих близнецов, и был разочарован, обнаружив только мальчишку. Ведь узнала его девушка, она оскорбила его насмешливым, торжествующим взглядом. Он займется ею позже, пообещал себе человек, когда разделается с мальчишкой по имени Бенджамин.

Он замер посреди комнаты, каждая поверхность которой была покрыта пятнами дополняющих друг друга оттенков черного и красного, замер и поправил себя: он займется этим позже. Бенджамин рассказал ему все, сознался, что шесть лет назад в Тринидад, штат Колорадо, его однояйцевый брат-близнец сделал операцию, последний шаг на пути обращения. Продал свою человечность за темные посулы, данные Ими последователям. Примерно в 260 милях к югу от Тринидад, Колорадо, находится Розуэлл, Нью-Мексико, отстраненно напомнил он себе, и еще раз посмотрел поверх убоины на кровати на оттиск «Ворона» Джареда По. Мертвый мальчишка по-прежнему смотрел на Стэнли Хадсона с фотографии, но любая угроза, таившаяся в этом лице, была уничтожена очищающими взмахами ножа.

Он наклонился, достал из кожаного ранца у ног страницы, вырезанные из полного издания Эдгара Алана По. Про себя отсчитал строки, пробегая первые строфы. Добравшись до двадцать шестой, подчеркнул ее желтым маркером, найденным в кабинете Джареда По, и прочел вслух:

— Полный грез, что ведать смертным не давалось до того… [15]

Дважды двадцать шесть будет пятьдесят два, подумал он, отсчитал пятьдесят две строки, вычел шесть — по одной на каждый год после обращения оставшегося в живых близнеца, и продекламировал, выделяя текст ярко-желтым:

— Словно лорд иль леди, сел он, сел у входа моего…

Стэнли Гудзон утомленно вздохнул и снова уставился на фотографию, следившую за ним с другого конца комнаты.

— Словно лорд иль леди, — медленно повторил, довольный: его послание поймут, Они узнают, что он постиг связи между фактами. Он обогнул кровать, аккуратно перешагивая через кишки, верхнюю часть печени и почки мальчишки, и скотчем (также позаимствованным из кабинета Джареда По) приклеил помеченные страницы к забрызганному кровью стеклу фотографии. Потом бросил маркер в месиво на кровати, снял хирургические перчатки и пошел в ванную умыться.

В ночь, когда Джаред По был арестован за убийство своего любовника, Стэнли Гудзон только-только позволил себе снова стать Джозефом Лета. Он смотрел новости по старому черно-белому телевизору в кухне и ужинал тушенкой, слушая рассказ ведущего об ужасающей гибели мальчишки и короткое интервью с детективом из отдела убийств. Сначала он испытывал злость и зависть, ведь тому фотографу с отклонениями приписали его заслуги, пускай именно этого он и добивался. Однако когда репортер спросил детектива, есть ли связь между смертью Бенджамина Дюбуа и Потрошителем с улицы Бурбон, тот отказался давать комментарии, но Джозеф Лета уловил проблеск робкой надежды на лице копа. Ведущий плавно перешел к сообщению о нападении аллигатора в парке Байу Сегнетт, он дожевал смесь рыхлой говядины и картошки и напомнил себе: существуют вещи поважнее гордыни.

Убийство близнеца обернулось двойной победой над Ними, убрав не одного, но сразу двоих из Их приверженцев. Потому что теперь фотограф, призванный размножать Их чудовищные изображения, исподволь распространять Их ложь посредством извращенного «искусства», — он теперь в тюрьме и бесполезен. А если полиция поверила, что Джаред По виновен и в других убийствах, это даст Джозефу Лета гораздо больше времени. Он запил тушенку глотком теплого имбирного эля из банки, и позволил себе осторожную улыбку.

Джозеф Лета заворачивает тело мальчишки-шлюхи в мусорные мешки и обматывает их целым рулоном скотча, пока оно не превращается в аккуратную упаковку. Его нельзя похоронить во дворе, предназначенном лишь для совершивших окончательный переход, поэтому человек по лестнице сносит тело в гараж и прячет в багажник машины.

Ворчит гром, напоминая о буре и видениях. Он открывает гаражную дверь и смотрит наружу, в штормовую ночь. До рассвета еще час, полно времени, чтобы закончить работу. Страх и смятение, опасная неуверенность, поразившие раньше вечером и грозившие разъесть волю, исчезли; они смыты четким, знакомым ритуалом произведенной над мальчишкой вивисекции.

Высоко над Новым Орлеаном в мир вонзаются бриллиантовые вилы молнии. Джозеф Лета видит очертания гигантской черной птицы, широко раскинувшей крылья над дождливым городом. Знак, думает он, и предупреждение. Что-то грядет, что-то новое и ужасное послано его остановить. Он должен выманить это, чтобы противостоять ему в открытую и разрушить, как разрушил Их планы год назад. Он закрывает багажник, проверяет замок и садится в машину.

— Нет, — говорит Лукреция, но Джаред уже за окном, вслед за вороном. Он не останавливается подумать о незримой силе, которая распахнула окна перед птицей, с карканьем взлетевшей с кровати. Или о гравитации и высоте. Им движет лишь инстинкт, либо принесенный из могилы, либо вливающийся в него через ворона. Он слышит, как за спиной захлопываются стеклянные двери, отрезая бурю, отрезая Лукрецию. Легкое чувство головокружения, не падения, но возможности падения, и смешанное хлопанье длиннополого латексного сюртука и широких птичьих крыльев.

Потом — надежная плоская крыша под ногами. Джаред оборачивается, смотрит назад, на квартиру. Видит слабое, зыбкое сияние свечей за шторами. Ему чудится движение с той стороны, Лукреция, подошедшая взглянуть, не разбился ли он, но ворон снова издает резкий и требовательный вопль. Джаред переводит взгляд на птицу, нахохлившуюся на краю провисшего, забитого листьями водосточного желоба.