Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Наследственность и смерть -

3астольцы наших трапез…

(Пастернак, Пиры).

Не пить первача в дорассветную стыдь…

(Багрицкий, Арбуз).

Еще бежит из тела

Болотная ржавь.

(Багрицкий, Разговор с комсомольцем).

Однако, сейчас еще рано судить, какие из этих новообразований оставят след в языке. Вероятно, немногие. Ведь около четверти века тому назад А. Горнфельд «Муки слова», стр. 181-3) писал:

«Нет нужды напоминать здесь о том, с какой массой разнообразнейших словесных новообразований выступили футуристы всех величин и толков от Бурлюков до Маяковского, от Игоря Северянина до Крученых. Пожалуй, целый новый том Даля могли бы заполнить эти полчища новых cлoв. Но не понадобится этот новый том Даля, потому, что словарь Даля есть словарь живого великорусского языка, а эти словечки не очень живые… Не намногo успели мы отойти от победоносного набега, который совершили, скажем, словесные неистовства Игоря Северянина на русскую литературную речь…А. мнoгo ли осталось от них в языке…»

Но можно надеяться, что с уничтожением тоталитарного pежима поэзия перестанет покорно выполнять социальныи заказ и вернется в обычное, положенное ей русло выcoкoгo искусства. Не смешиваясь со злободневной публицистикой, она избавится

от прозаизмов, вульгаризмов, техницизмов и прочих непоэтических элементов. Недаром Проспер Мериме в свое время отмечал:

«Будучи богатым, звучным, живым по простоте ударений и бесконечно разнообразным в звукоподражаниях, способным к наитончайшим оттенкам, одаренным, подобно греческому языку, могуществом почти безграничного творчества, русский язык кажется нам созданным для поэзии».

Глава VII. ЯЗЫК ВОЙНЫ И ПОСЛЕВОЕННОГО ПЕРИОДА

Советские книги и газеты, так же как и радиопередачи военного и послевоенного периода, свидетельствуют о том, что за годы войны и время после ее окончания в русском языке не возникло ничего принципиально нового. Наоборот, язык во многом возвратился в старое дореволюционное русло и даже запестрел архаизмами [42]. Эту тенденцию отмечает и поэт М. Слободской, правда, осуждая и высмеивая советских поэтов, увлекающихся архаизирующими речь словами и выражениями:

Бывает: автор разбитной

Иной

Живет далекой стариной

Одной.

Он со старинным говорком

Знаком

И только древним языком

Влеком.

«Понеже», «всуе» и «зане»

Одне

В его писаниях пестрят

Подряд.

Он не напишет: «я смотрю»

А «зрю».

Не «глядя» скажет, он, а «зря».

(и зря.),

Не «город» скажет он, а «град»

И рад,

Что все слова его глядят

Назад…

(цит. по Новому Русскому Слову, 30 янв. 1951).

Но в защиту архаизмов, с циничным подчеркиванием роли устаревших слов в процессе разогревания патриотических чувств советских граждан выступил журнал «Звезда», где редактором и неусыпным блюстителем «правильности генеральной линии» после разгрома «идеологически невыдержанной» редакции в августе 1946 года был назначен А. Еголин, с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б):

«…Наши критики часто порицают поэтов за употребление архаизмов… Но изничтожение некоторых, на первый взгляд, устаревших слов заниматься тоже не следует, они бывают необходимы, они обладают способностью вновь становиться полнокровными, как это было, например, со словами «священная война» в недавние годы. Вообще надо более осторожно подходить к словам, о которых полтораста лет говорят, что они устарели…

…А. Тарасенков, критикуя Прокофьева за употребление архаизмов, напрасно нападает на такие слова, как «стольный город», «пресветлая», которые, конечно, в бытовой речи не

употребляются, но всегда были милы сердцу русского человека». (А. Чивилихин, «О языке литературных произведений», Звезда, № 11, 1950).

Если бы, десять-пятнадцать лет тому назад советский гражданин начал употреблять эти «милые сердцу русскому сердцу слова», его обвинили бы в «великодержавных тенденциях», «поповщине» и пр. и сочли бы вообще «чуждым элементом», но возрождение религии в СССР или, вернее, ее лицемерная легализация привели к появлению в литературе не только бытовых архаизмов, но и так называемых церковнославянизмов, ранее немыслимых в советском языке. Это коснулось не только поэзии, по своему характеру более склонной к выспренности, чем проза:

Верю: ныне и присно

Жить тебе, как легенде,

И в граните, и в гипсе,

И в литом монументе.

(С. Испольнов, «Пехотинец», Огонек, № 35-36, 1946),

но даже очерка:

Где вы работаете, я вас спрашиваю… в Донбассе или на небеси… (Б. Галин, «В одном населенном пункте», Новый Мир, № 11, 1947).

Такое явление может быть объяснено стремлением советов мобилизовать все силы для победы над врагом, уже подбиравшимся к самому сердцу Советского Союза. Стремительное продвижение немецких армий достаточно ясно показало, что народ

не собирается защищать «достижения советской власти», и руководители партии и правительства спешно обратились к тому, что могло тронуть сердце русского человека, вдохновить его на борьбу.

Правда, Храм Христа Спасителя, построенный в честь победы русского оружия над Наполеоном, с мраморными досками, на которых были воспроизведены воззвание к русскому народу об ополчении, описания сражений с французами, манифест о взятии

Парижа и другие государственные акты, относящиеся к событиям 1812 – 14 годов, был непредусмотрительно и непоправимо разрушен большевиками, якобы для постройки Дворца Советов. Но в немногих еще уцелевших церквах зазвонили давно умолкнувшие

колокола, десятки тысяч пропагандистов закричали «о славном боевом прошлом русского народа, вытаскивая из «запретного фонда» библиотек описания подвигов русских полководцев. Советским поэтам спешно было приказано писать патриотические стихи,

связывающие героическое прошлое с безрадостным настоящим. Подобная «новая идеологическая политика» чрезвычайно наглядно отражена в стихах Николая Тихонова:

Растет, шумит тот вихрь народной славы,

Что славные подъемлет имена.

Таким он был в свинцовый час Полтавы

И в раскаленный день Бородина.

Всё тот же он, под Тулой и Москвою,

Под Ленинградом, в сумрачных лесах…

и патриотических песнях В. Лебедева-Кумача:

…Навеки слилась величаво

Под сенью советских знамен

Былая российская слава

Со славою новых времен.

Массы, в течение многих лет слышавшие, что «у пролетариата нет отечества», теперь призывались понести величайшие жертвы во имя победы России во «Второй Отечественной войне». Для придания этому славному прошлому еще большей ощутимости были введены ордена Александра Невского, Кутузова и Суворова, а на Украине Богдана Хмельницкого. Интересно, что слово «Россия» повсеместно вытеснило «РСФСР» и даже стало синонимом Советского Союза в целом. Леонид Леонов, бывший председатель Союза советских писателей, написал в 1943 г., несомненно выполняя социальный заказ, специальную статью «Слава России», где отождествление России и СССР выступает необыкновенно выпукло:

«С вершин истории смотрят на тебя песенный Ермак и мудрый Минин и русский лев Александр Суворов, и славный, Пушкиным воспетый мастеровой Петр I, и Пересвет с Ослябей, что первыми пали в Куликовском бою… Взгляни на карту мира, русский человек, и порадуйся всемирной славе России. Необозрима твоя страна». (Леонов, Избранное, 593-4).

Это подтверждает и Г. Климов, рассказывая, что

«…В оккупированной Германии, все как один, русские солдаты и офицеры неожиданно стали употреблять слово «Россия»… Иногда мы по привычке говорим «СССР», затем поправляемся – «Россия». Нам это самим странно, но это факт.

В течение четверти века употребление слова «Россия» влекло за собой обвинение в шовинизме и соответствующую статью в кодексе НКВД. Даже читая классиков, это слово нужно было произносить торопливым шопотом. Этот, казалось бы, мелкий факт бросается в глаза, когда слово «Россия» сегодня звучит в устах поголовно всех солдат…» («В Берлинском Кремле», Посев, № 40, 1949).

34
{"b":"154722","o":1}