Возврашаясь к довоенному творчеству советских поэтов, отметим, что, пытаясь придать своим,стихам не только исключительную экспрессивность при помощи отрицательной силы вульгаризмов, но и натуралистическую просторечность, они прибегали к словам и выражениям, xарактерным для хлынувшего в литературу простого люда.
Если у Есенина находим такие строчки, как:
…с лаем ливисто ошалелым
меня встрел молодой ее сын. (Сукин сын)
или
Письмо как письмо.
Беспричинно.
Я в жисть бы таких не писал. (Анна Снегина),
то они свидетельствуют о том, что Есенин не совсем порвал с простонародной лексикой, близкой ему по природе.
У Маяковского же, образованного литератора, происходившего из дворянской семьи, просторечности не самодовлеющи, а служат как бы внутренней юмористической окраске:
День – труд
Учись!
Тыща ремесл
Дел.
(Марш комсомольцев).
Скостит в копейку
задолженность с вас,
Чтоб выпотрошить
рупь.
(Лицо классовго врага).
У таких поэтов, как Багрицкий, Безыменский и Уткин находим намеренное опрощение лексики:
…Топал к Штолю-колонисту,
А к Махно попал ты!
(Багрицкий, Дума про Опанаса).
Комиссар, товарищ Коган
Барахло скидает. (Там-же).
За Махной идет погоня
Аккурат неделю. (Там-же).
И вот оттуда
Голодранцем в Москву припер.
(Безыменский, Стихи о комсомоле).
Только думала спать
Как у хутора
3агундосил опять
Кто-то муторно.
3авалилось ко мне
Трое гавриков… (Уткин, Свеча).
Даже Пастернак в таком обязывающем к поэтичности языка стихотворении, как «Венеция», соблазняясь аллитерацией, в описании города-красавца прибегает к достаточно неблагозвучному выражению:
Шли волны, шлендая с тоски.
Литературный критик С. Малахов в статье «Поэзия» (Ежегодник литературы и искусства на 1929 год, Москва, 1929, стр. 94), говоря о В. Саянове, отмечает:
«Естественные в известном количестве «смачные» слова рабочего языка превращаются, в случае их усиленного подчеркивания в так называемую «блатную музыку», эстетически смакуемую Саяновым. Приведу подобный подбор слов, взятых из одного только стихотворения «Как опять закружатся тальянки»: «шебуршать», «копер», «фефела», «рыло», «зюзя», «угроxать», «шлындать», «грубая» (красивая), «шеманать», «вахлаки», «фольшек» и др.».
Много позже, в период усиленной кампании за очищение руccкого языка, вызванной выступлением Сталина в дискуссии о языке, организованной газетой «Правда» летом 1950 г., В. Саянов каялся в своей статье «Заметки о языке» (3намя, № 1, 1951):
«Я был одним из представителей комсомольской поэзии. В наших ранних стихах была отражена жизнь комсомола эпохи гражданской войны. Мы увлекались «новыми» словечками, цветистой, разухабистой речью «братишек»… Мы не понимали того, что не в речи «братишек» следует искать основы нового литературного языка» (стр. 149).
Итак, в русской поэзии cоветcкого периода происходил сложный двойственный процесс. Поэзия, контролируемая партийными органами, должна была стилизоваться под грубые вкусы неискушенной в изящной словесности серой массы. У Маяковcкого в большой степени это была поза и только частично – «социальный заказ», значительно добросовестнее выполнявшийся другими (Бедным, Безыменским и т. д.).
Что касается поэзии военных и послевоенных лет, то на фоне даже более или менее удачных в поэтическом и языковом отношении стихотворений Симонова, Суркова, Щипачева и других, ярким пятном выделяется «Василий Теркин» А. Т.вардовского.
Разбору этого талантливого произведения посвящена интересная статья М. Орлова «О языке и стиле поэмы А. А. Твардовского», помещенная в третьем номере журнала «Русский язык в школе» за 1954 год.
Автор подчеркивает исключительное богатство языка поэмы, достигаемое применеиием оригинальных сравнений, метафор, разговорной лексики и фразеологии и широким использованием фольклорных моментов. Обращаясь к живому народному русскому языку А. Твардовский не занимается искусственной к языку поэзии отдельных про сто речных слов и выражений, как это делали Уткин, Безыменский и пр., недостаточно знакомые с подлинным народным языком и заимствовавшие из него наиболее вульгарные элементы. Бытовые просторечия широким потоком вливаются в поэуу, написанную в плане отталкивания от приподнятои, патетическои речи
Эпитеты поэмы в большей своей части восходят к к бытовому языку, особенно же обширную группу составляют просторечные глаголы:
Ладит Теркин от удара
Хоть бы зубы заберечь.
Нам из этой кутерьмы
Некуда податься.
Несмотря на военную тематику, военная терминология совершенно отсутствует в поэме или же подвергается метафорическим переосмыслениям:
Занимай высоты в бане,
Закрепляйся не спеша!
…немец правым глазом
Наблюденья не ведет.
Отметим также, что, кроме пресловутого «сабантуя» и грамматического новаторства:
Пусть ты чорт.
Да наши черти
Всех чертей
В сто раз чертей,
Твардовский не создает никаких собственных неологизмов.
Хотя «Теркин» впервые появился в газете, он не подпал под влияние газетного шаблона, не потерял своей самобытности. О том же, что пресса навязывает стиха свою специфику, откровенно говорит поэт С. Кирсанов:
«…газета обязывала поэзию быть массовой… Газета, предъявлявшая к поэту требования земной, грубой ощутимой реальности, влияла на формирование поэтов новой советской формации. Поэт обязан был погрузиться в экономические сводки, в цифры планов строительства нашей страны. Не будучи хорошо ориентированным в политике, поэт неизбежно оказался бы несостоятельным тогда, когда острый политический момент потребовал бы от него выступления в печати» «Поэзия в газете», Литературная газета, 5 мая 1948).
Таким образом, и поэзию, связанную с наиболее вневременными И внепартииными ценностями человечества – природой, вечными добродетелями и вечными страстями, советы попытались большевизировать и поставить на службу самой узкой агитации
и пропаганде. Конечно, это не всегда удается, несмотря на то, что поэты, лояльные к советскому режиму, подобно Маяковскому, часто, по его же словам, «наступали на горло собственной песне». Борьба обычно кончается смертью одного из двоих: гибнет поэт, если не смиряется песня, если же смиряется поэт гибнет песня…
Очень часто советские поэты сводят искусство стихосложения до степени рифмованной прозы, да к тому же и сами рифмы, по свидетельству А. Чивилихина «О языке литературных произведений», Звезда, № 11, 1950, стр. 167) оказываются не
на должном высоте:
«Употребление глухих, весьма и весьма неполных рифм, усеченных рифм стало делом обычным… Небрежное обращение с рифмой ведет к ослаблению рабочей дисциплины поэта, делает работу над стихом необычайно легкой…, дает возмож-
ность пренебречь тщательным отбором слов».
Когда такая неотработанность рифм была исключительно нарочита у футуристов и вводилась в порядке эпатации мещанина или оригинальничания, это еще не теряло своей художественной функции, но в дальнейшем, питаясь тривиальностью советских
будней, язык поэзии (исключая относительно немногочисленные
новообразования) стал органически перерождаться, утверждая,
в свою очередь, в литературе новые, лишенные эстетического
смысла, формы.
Да и вообще красота формы, как что-то самодовлеющее, дающее эстетическое наслаждение в cвоем непосредственном восприятии, не только не культивируется, но и преследуется в Советском Союзе. Форма – слишком объективна, она мешает достижению субъективных целей коммунистической партии: «Формалистические стихи не напишешь на плакате, их не прочтешь с трибуны на митинге», – восклицает тот же Сергей Львов, в вышеупомянутой статье.
Сужение, и тем обеднение, поэзии при советах обуславливается в первую очередь повсеместным навязыванием ей публицистичности, без которой она вообще не мыслится профессиональными большевистскими поэтами: «…поэт без публицистического дела дисквалифицируется и, нет-нет, ляпнет где-нибудь совсем уже альбомное». (С. Кирсанов, «Поэзия в газете», Литературная газета, 5 мая 1948).