Когда картина закончилась, в зале медленно зажегся свет. Чудно, что простую комнату в доме оборудовали реостатом, повесили в ней экран с раздвигающимися шторками, занавесили окна. Но Мерри все это ужасно нравилось, она с восторгом хлопала в ладоши, и смотреть на нее было одно удовольствие.

– Спасибо, Филипп, – сказал Мередит.

– К вашим услугам, месье, – произнес Филипп из своей будки. Он вышел, чтобы открыть им дверь.

– Ну, а теперь в постель, – сказал Мередит.

– Ты уложишь меня? – спросила Мерри.

– А как же!

Она уже была в своей пижаме и банном халате. Они пошли по коридору в гостиную, где Мерри поцеловала Карлотту и пожелала ей спокойной ночи, и потом отец и дочь поднялись >наверх к ней в спальню. Он уложил ее в постель, поцеловал на ночь и спустился к Карлотте.

– Хочешь еще кофе? – спросила она.

– Да, пожалуй.

Она налила ему кофе из серебряного кофейника, стоявшего на подносе, потом добавила сливок, бросила сахар и передала ему чашку.

– Спасибо, – сказал он. – Ну?

– Ну что?

– Не знаю, – сказал он. – Просто не знаю. Все так сложно! Я просто и не знаю, что делать.

– Нужно делать то, что лучше для нее, – сказала Карлотта, словно это было самое простое решение.

– Разумеется. Но она хочет остаться с нами. А откуда мне знать, что лучше? То есть, мне кажется, было бы правильным отослать ее обратно в школу, но это как раз то, чего я не хочу и чего ей не хочется. Это, знаешь, похоже на пищу, которая ужасно невкусная, хотя и очень полезная. Только все это напрасно. Или почти напрасно.

– Ты не забыл, что говорил мне в начале лета?

– Я помню, – ответил он, отпил кофе и поставил чашку на стол. Кофе ему уже расхотелось. И выпить ему не хотелось, и курить ему не хотелось, и вообще ничего не хотелось – лишь бы оставить Мерри. Но она права. Он так радовался, когда увидел Мерри в Женевском аэропорту, пухлую девчонку, такую неуклюжую и робкую, и уже не так сильно, как раньше, на него похожую. Он даже погрустнел, увидев, как поблекла ее детская красота, но потом Карлотта уверила его, что так и должно быть и через пару лет она будет еще лучше, чем прежде. И эти слова заставили погрустнеть еще больше – ибо он вдруг с горечью подумал о собственной жизни. Он всегда мечтал ощущать близость к детям, и вот перед ним был его ребенок, привлекательная симпатичная девочка, но он не мог сблизиться с ней, а напротив, был вынужден ограждать ее от себя, от своей жизни – ради ее же собственного блага. Она была богата, но не знала и не могла знать этого. Он старался держать ее пока подальше от мишурного блеска жизни кинозвезды, точно так же, как когда-то старался не давать ей некипяченой воды и непастеризованного молока, как старался оберегать ее от проносящихся по улице автомобилей. И они отдали ее в эту школу только для того, чтобы на нее не влияли тяготы его профессии, чтобы она не знала вечных разъездов, этой кочевой, беспокойной, цыганской жизни.

И теперь они держали ее в школе, чтобы оградить от горьких плодов его ремесла – от ленивой праздности, от бездомности, от постоянной необходимости ублажать свои прихоти. Он хотел, чтобы она научилась трудиться, чтобы она познала обыкновенную рутину будней и чтобы в ее жизни появился некий смысл и порядок. И он знал, что, живя с ним, она не обретет ни того, ни другого, ни третьего. Об этом он и говорил Карлотте тогда, в начале лета, когда, уложив Мерри спать, они подолгу беседовали, и он с болью в сердце выдавливал из себя эти рассуждения в надежде, что Карлотта найдет хоть какой-нибудь повод с ним не согласиться, докажет ему, что он неправ, ошибается, что он что-то упустил из виду или просто мелет чушь. Но нет – она с ним была полностью согласна. С пониманием и сочувствием, как всегда, она с ним во всем согласилась. И больше они к этому разговору не возвращались. Но то было в начале лета. А теперь, в конце лета, после проведенных вместе восхитительных недель на озере, в полях, в горах, куда они уезжали от аккуратных ферм и виноградников, и им начинало казаться, что они оказались вдруг где-то в горах Монтаны, – теперь он опять засомневался.

– Но ведь ей хочется остаться, – начал он опять. – Ей очень хочется остаться. И разве, отсылая ее обратно, мы не заставляем ее страдать?

– Возможно, – сказала Карлотта.

– Ну и?

– Ну и где ты будешь осенью – где мы все будем этой осенью?

– Не знаю, – сказал он. – Здесь.

– А как же фестиваль в Венеции? А как же премьера «Двух храбрецов» в Нью-Йорке? А как же катание на лыжах в Кортина д’Ампеццо? Ты, что же, собираешься на все махнуть рукой?

– Мы можем взять ее с собой.

– С домашним учителем?

– Да, а почему бы и нет.

– Потому что ей это повредит. И ты это прекрасно понимаешь. Ей надо как-то осмыслить свою жизнь. Она должна уже задуматься, что ей делать дальше. Мы любим ее, но любви недостаточно. Совсем недостаточно.

– Ты любишь ее? Ты?

– Да. Ты же знаешь.

– Тогда как же ты можешь так говорить? Как же ты можешь вот так с легкостью отослать ее обратно?

– Не с легкостью. И это ты знаешь.

– Прости, – сказал он. Он погорячился. Он сидел молча, жалея, что наговорил все это, понимая, что неправ, и осуждая себя не за самый факт своей неправоты, а за то, что затеял этот спор с ней, словно она была ему не женой, а недоброжелательным недругом. Нет, нет, так нельзя, это надо решать по-другому. Начнем сначала. Еще разок. Давай снова все обдумаем.

И вдруг ему пришла мысль, изумившая его самого.

– Почему бы нам не усыновить кого-нибудь? Это будет неплохо для Мерри, но и для нас тоже. Мы, конечно, можем себе это позволить, нам это по средствам, и тогда у нас появится дополнительная опора в жизни… Почему мы раньше об этом не думали?

– Нет.

– Но почему?

– Нет, и все. Разве этого не достаточно?

– Нет, – ответил он. – Не достаточно.

– Я не хочу, – сказала она.

– Но почему? – настаивал он. – Только потому, что ты сделала когда-то аборт? Выходит, из-за этого нам надо ломать всю свою жизнь? Да и какое это имеет отношение к нам, в конце концов?

– Это имеет отношение к нам, – сказала она.

– Но каким образом? У тебя была связь с каким-то подонком, и что же, мы теперь будем расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь? Я этого не могу понять. Послушай, мне очень жаль, что ты сделала этот аборт, и очень жаль, что потом пришлось делать ту операцию. Но разве ты не можешь понять, что все уже в прошлом и нас с этим прошлым ничто не связывает? Я не понимаю. Меня-то уж ничто не связывает.

– Связывает, – сказала она. – Тебя – связывает.

– Меня?

– Ты и был тем самым подонком.

– Как? Почему? Господи, объясни, пожалуйста!

И она ему рассказала, когда и как все это произошло, рассказала с теми подробностями, какие ей было под силу припомнить, но достаточно подробно, чтобы он сумел понять ее хоть немножко и принять на себя часть бремени, которое, словно тяжкие каменья, легло и на его плечи. У него перехватило дыхание.

– О боже!

– Так что, видишь, – сказала она, точно продолжала вести с ним совершенно спокойную, рассудительную беседу, – я очень обрадовалась, когда у нас появилась Мерри и мы приняли ее в свой дом, и я очень ее люблю и считаю ее нашим ребенком. Я люблю ее, очень люблю.

– Да, – сказал он. – Теперь я понимаю. Я знаю. Теперь я знаю.

– И я желаю ей только добра.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо.

– Это ужасно, да?

– Да, – сказал он. – Но что же я ей скажу? Она очень расстроится.

– Скажи, что мы все обсудили, и я сочла, что так ей будет лучше.

– Но она после этого возненавидит тебя.

– Она успокоится. Самое главное, чтобы она не возненавидела тебя. Сейчас – особенно. Очень важно, чтобы девочка в период пубертации сохраняла хорошие отношения с отцом.

– Ты говоришь так, словно начиталась ученых книг.

– А я и читала.

– Ты – чудесная! – сказал он и выдавил улыбку. Это было трудно, потому он все еще ощущал тяжесть каменьев на плечах. Ему казалось, что легкие вот-вот лопнут от напряжения, и сердце разорвется.