Это означало, что еще по крайней мере неделю они будут вдыхать пыль от коровьих лепешек, отгонять мух и изнывать от жары, дожидаясь, пока дикари избавятся от оков цивилизации, и что расходы еще увеличатся на пятьдесят тысяч или что-то около того, при том, что они уже давно выбились из бюджета картины. И вот Мередит сидел в своем трейлере, играл с Карлоттой в «Голливуд» и проигрывал.

Как оказалось, и этот съемочный день пошел насмарку. На сей раз масайи сняли часы – за этим проследили Фрейзер и Мобуту, тщательно осмотрев каждого до начала съемок. Но один из воинов потерял набедренную повязку и ничего об этом не сказал. Может быть, он не хотел, чтобы его прогнали со съемочной площадки и лишили доллара, который кинокомпания платила масайям за каждый съемочный день. А может быть, он просто решил так подшутить, может быть, он мстил за то, что ему не позволили надеть часы. Как бы там ни было, на состоявшейся через неделю демонстрации отснятого материала собравшиеся в просмотровой палатке зрители разразились громким хохотом, увидев, что слева от Мередита, за его спиной, стоит совершенно голый воин с устрашающе длинным «шлангом».

– Почему бы не оставить его в кадре? Все равно никто не поверит, что он может быть таким огромным, – предложил Фрейзер.

– Конечно, – согласился Лестер. – Я бы оставил, но тогда в Америке снова, как и двадцать лет назад, вспыхнут расовые волнения. По всему Югу, если не по всему миру, прокатится волна линчеваний.

– Значит, завтра все повторяем? – спросил Фрейзер.

– Естественно, – сказал Лестер. – Ну и работенка, а?

– Да уж! – согласился Мередит. И пошел к себе в трейлер, чтобы сообщить новость Карлотте.

При всей безумной суете, которой всякий раз сопровождаются съемки нового фильма, кинобизнес представляется куда более безумным предприятием. Сотни людей ворочают миллионами долларов ради того, чтобы позабавить и развлечь десятки миллионов людей, и самые незначительные и непредвиденные причины могут иметь – возможно, в силу неких специфических особенностей своего воздействия – самые неожиданные и невероятные результаты.

Так солнечные лучи падают сквозь линзу на лезвие травинки: травинка вдруг сморщивается, обугливается и сгорает дотла. Линза кинобизнеса дает тот же эффект, В линзе кинематографа преломляется свет Мередита Хаусмена.

Вот он в Африке в роли Сесила Родса, возводящего империю в джунглях. А в это время в десяти тысячах миль от Юга Африки Милтон Берль[11] в роли некоего обывателя орет: «Грим!», получает гигантской пуховкой по носу и создает империю в других джунглях. Телевидение! Этот диковинный экспонат Всемирной выставки 1939 года, который всю войну пылился на полках радиотехнических лабораторий, внезапно превратился в образ жизни.

Во всех уголках Америки люди стали покупать телевизионные приемники и после ужина всей семьей садились смотреть дядюшку Милти, или Эда Салливена, или старые кинокартины – да все, что угодно, потому что они попадали прямо к ним в гостиную бесплатно. В Голливуде и Нью-Йорке кинопромышленники запаниковали и начали нервно жевать свои сигары и грызть ногти. Весь созданный ими миропорядок рушился на глазах. Контракты разрывались, так как киностудии сокращали производство, отказываясь рисковать и надеясь, что им как-то все же удастся пережить эту катастрофу. Первыми жертвами спада кинопроизводства стали молоденькие актриски. «Фокс» отказался от Мэрилин Монро, которая к тому времени пару раз снялась в эпизодических ролях и всегда безотказно соглашалась эскортировать нью-йоркских компаньонов, наездами появлявшихся в Голливуде. Джозеф Манкевич с трудом уговорил Дэрила Занука возобновить с ней контракт, чтобы он смог снять ее в фильме «Все о Еве». Она была одной из немногих дебютанток, кому удалось-таки удержаться наплаву.

А для звезд заказывали старые песни. Только теперь они звучали еще громче и были богаче аранжированы. Хотя студии рвали контракты с актерами, снимали их с жалования и не выплачивали им накладные расходы, это было экономически обоснованным и разумным. Главный смысл подобной экономики заключался в том, чтобы поднять гонорары до заоблачных высот и чтобы кинозвезды, которых Голливуд и так уже обогатил, стали вне досягаемости для конкурёнтов. Сэм Джеггерс организовал Мередиту двухгодичный контракт, который был короче обычного. Он осторожничал. И удача ему улыбнулась. Мередит за эти два года снялся в четырех картинах – после чего контракт расторгли. Но хотя контракт с ним разорвали, его самого не забыли. Его лицо было знакомым, его имя было известным: он привлекал публику, он был гарантией кассовых сборов, он был тем, ради кого люди готовы покинуть свои уютные гостиные с телевизионными приемниками и пойти в кино – надеть ботинки, нанять для своего малыша няньку и заплатить за билет. Первая же картина, в которой он снялся после того, как истек его двухгодичный контракт, принесла ему столько денег, сколько он не заработал на предыдущих четырех контрактных кинолентах. Вторая картина принесла ему вдвое больше. А снимаясь в третьей, он уже был не актером на зарплате, а самостоятельной кинокомпанией, участвующей в совместном производстве и имеющей свою долю прибыли. И все это было вполне оправданным. В конце концов, ведь что делал продюсер – он заключал с Мередитом контракт, потом отправлялся с подписанным Мередитом документом в Американский банк, где под согласие Мередита участвовать в будущей картине можно было получить кредит в два миллиона долларов. Обеспечение такого кредита само по себе заслуживало право участия в совместной продукции и получении доли прибыли.

Но именно из-за этого Мередит был вынужден эмигрировать.

Миллион долларов после уплаты всех налогов в Соединенных Штатах превращается в сумму чуть большую, чем сто тысяч долларов. В Швейцарии это девятьсот тысяч долларов. В Монако это тот же миллион долларов, потому что там нет налогов. Так Меридит стал швейцарской кинокорпорацией и открыл свое представительство в купленной им вилле на берегу Женевского озера недалеко от Монтрё. Ему надо было либо уехать из Штатов на три года, либо, оставаясь на родине, уплатить налоги со всех своих доходов, которые он получил за это время.

Словом, он уехал. Мерри приезжала навещать их летом, и эти визиты были столь же важны для него, сколь и для нее. Их встречи оставались последними ниточками, связывавшими его с привычным миром. Неважно, насколько богат он был, неважно, в какой стране он жил, все равно было что-то обнадеживающе родное и спокойное в мысли о лете, проведенном с женой и дочерью, когда можно вместе плавать, играть в теннис, кататься на лошади, просто бродить по окрестным местам. Он мог удалиться от дел и посвятить целое лето себе и своей семье. Он уже достиг того завидного положения в жизни, когда можно работать, только если ощущается потребность в работе. Никогда, никогда ему уже не придется что-то, делать – разумеется, не за деньги. Он учредил два специальных фонда – для Мерри и для Карлотты, и обе получали свою долю прибыли от его картин, являясь фактически совладельцами его кинокорпорации. Все они были миллионерами.

Вот он какой – на экране, в натуральную величину. В эпизодах крупным планом – даже больше, чем в натуральную величину. В тропическом шлеме, окруженный верными туземцами, он приветствует диких и злобных воинов резиновыми шариками, подбрасывая их высоко в небо. И наивные дикари хватают эти резиновые шарики, и Сесил Родс вновь торжествует победу. Мерри смеялась. Это была смешная сцена. Не то что бы уж очень смешная, и вряд ли стоило ее смотреть четвертый раз, но все же довольно смешная. Он смотрел не столько на экран, сколько на Мерри, сидевшую рядом с ним в просмотровом зале, который находился в западном крыле виллы. Он радовался ее радости. Сам он терпеть не мог эти картины. После домашних просмотров он всегда выходил подавленным. Эти фильмы были слабым оправданием того богатства, славы и успеха, которые навалились на него тяжким бременем. Казалось, вся та роскошь, которой его вознаградили за участие в этих пустых картинах, была саркастическим комментарием его жизни – настолько напыщенным, что он казался бессмысленным. Нет, он не был настолько пуританином, чтобы считать осмысленную жизнь достоинством. Просто его успех не заслуживал доверия, не заслуживал веры ни в этот успех, ни в кино, ни в него самого. И поэтому он тянулся к Карлотте и к Мерри, и только ради Мерри выдержал очередной просмотр «Родса».