— Тогда мы направимся туда.

Мистер Мэллой и мистер Фиск мялись, словно собирались еще что-то сказать. В комнате не было ни пылинки. Это была хорошая комната — не лучшая, но хорошая. Комната, в которой она могла выпить кофе или чай, одеться к ужину или в театр, могла держать канарейку, если б жила здесь. Но она здесь не жила, и птичка у нее не пела.

Мистер Фиск и мистер Мэллой ждали.

— Мы пойдем туда завтра вечером.

Она рассматривала картинки. Там были гиацинты, недолговечные, с сильным перечным запахом. Жонкилии, [8]колокольчики, гвоздика. Черемша — французский лук с висячими, невероятно тяжелыми пурпурными соцветиями. Фиалки, букетики которых юные девушки обычно получают от своих воздыхателей. Декоративные растения, розмарин, шалфей, ароматная сирень.

Тюльпаны. Когда-то они сводили людей с ума своей красотой. Такие нежные, редкие, недолго цветущие. Кэтрин прочла о султане из Стамбула, который вырастил более ста тысяч тюльпанов и привез их из диких степей Востока. Каждую весну он устраивал праздник, с гордостью демонстрируя цветы гостям. К панцирям черепах прикрепляли свечи; эти животные ползали среди цветов, а гости расхаживали в унизанных драгоценностями одеждах и тихо обменивались впечатлениями. Вдыхали очень приятный запах, дарящий ароматы Востока. В своем воображении Кэтрин видела и эти драгоценности, и диадемы, и платья из тончайшего шелка, слышала восторженный шепот, спокойные певучие голоса. Эти люди прогуливались среди сверкающей красоты и пили холодные соки с привкусом мяты.

Для превращения семечка в цветок требовалось семь лет. «Интересно, — думала Кэтрин, — больно ли было черепашкам, таскавшим на спине зажженные свечи?»

Также она разглядывала гортензии, которые итальянцы выращивали в огромных терракотовых горшках. Гортензии меняли цвет в зависимости от химического состава почвы. В кислой среде они обретали прусский синий цвет. В щелочной почве соцветия получались красными, оттенка темного закатного солнца.

Все могут учиться. Читать и учиться. А вот сделать что-то трудно; непросто говорить по-французски, нелегко уехать в Африку, отравить врага, разбить сад. В ожидании агентов Кэтрин часами читала и училась, расширяла свою эрудицию и совершенствовала план, который снова запутывался. Этот парень — сын шлюхи и учителя музыки. И Труит наверняка знал об этом с самого начала. Странное желание — привезти Антонио домой и сделать приемником всего своего богатства, довольно внушительного. Что, если молодой человек согласится? Ее голубой флакон с секретным средством был глубоко спрятан в чемодане. В сознании Кэтрин он отливал синим кобальтом. Совершить намеченный поступок при его сыне — слишком большой риск. Она не унаследует всего, если к этому будет причастен и сын. Кэтрин начинала думать, что не сможет унаследовать хоть что-то, если будет так мало работать. Дело намного усложнилось. Богатство так просто на нее не свалится. Ни разу в жизни она не испытывала такого затруднения; ей было необходимо, чтобы ее план опять прояснился и засиял.

Она надела плотную черную юбку, короткий черный жакет и шляпу с вуалью. Хотя у нее не было причины хранить анонимность, ей требовалась дистанция между собой и человеком, встречи с которым она терпеливо дожидалась. Кэтрин испытывала сильное беспокойство, потому что запуталась в своих желаниях: видеть Труита и восстановить мечту, которая никогда больше не станет цельной. Перед приходом Фиска и Мэллоя она заказала херес, быстро выпила его и ощутила, как по телу разлилось тепло. Это было почти эротическое волнение, знакомый привкус; ей хотелось еще и еще, но она вымыла бокал и тщательно прополоскала рот.

Агенты опаздывали. Кэтрин ходила по комнатам, примеряла шляпу, прикасалась к своим красивым платьям, которые придавали ей уверенности. Затем села и стала ждать. Ее садовые книги, доставленные в коричневых бумажных пакетах из магазинов, лежали открытыми на столе возле окна. Иллюстрации успокаивали ее, это была мечта об Италии.

Мужчины явились, когда стемнело. Вели они себя неловко и напряженно. Кэтрин надела шляпу и вместе со своими «сторожевыми псами» пошла по улицам Сент-Луиса. Наконец они добрались до ресторана, предлагавшего говядину и свежие устрицы. Помещение освещали газовые лампы. Пол покрывали опилки. Посетителей обслуживали толстые официанты в завязанных на поясе длинных белых передниках. Кэтрин с агентами устроились за столом. Все предпочли небольшие стейки. Мистер Мэллой и мистер Фиск отказались от напитков и положили на стол свои блокноты.

Молодой человек показался в ресторане в семь часов, в красивой одежде, с тростью в руке. Вел себя дерзко и уверенно, выглядел очень чистым и аккуратным. У него был властный вид, что произвело на Кэтрин сильное впечатление. Не успел он усесться за стол, как официанты принесли ему устрицы и шампанское.

Он ел устрицы, словно оказывал честь каждой из них. Его лицо и длинные черные волосы восхищали. Невозможно было подобрать для описания какое-то другое слово. Кэтрин глядела на него сквозь вуаль, подмечая каждую деталь: то, как опускались на воротник его волосы, как он откидывал голову, чтобы проглотить очередную устрицу или убрать с глаз непослушную прядь, как подносил к губам шампанское, как закрывал глаза, когда вино лилось ему в горло. У него были немыслимо длинные ресницы, словно у женщины. Его рубашка сверкала, галстук был из изысканного темного шелка. Он казался одновременно и артистичным, и консервативным. Он был хорош так, что об этом не смогли бы написать в своих блокнотах Мэллой и Фиск. При взгляде на такого мужчину у женщин перехватывало дыхание. Он был красив, но не женственен, его длинные сильные руки порхали над едой, словно перепуганные птицы.

Между сыном и отцом не имелось ни малейшего сходства. Конечно, Кэтрин не забыла: Труит почти уверен, что не является отцом этого молодого человека. У Ральфа была типично американская внешность: он был красив, но не бил наповал, его фигура была крепкой, сильной, стандартной. Внешность у сына была европейской: орлиный нос, высокие скулы, темная бородка, голубоватые впадины на щеках, сильные блестящие зубы, тяжелые веки. И тонкая, стройная фигура.

Его глаза напомнили Кэтрин черный лед на реке Висконсин — такие же холодные. Он жил, или казалось что живет, только для самого себя, хотя бы для этого момента, когда он поглощал устрицы и шампанское сознавая, что за ним наблюдают все женщины. Дамы мелкими глотками впитывали в себя все нюансы его лица и тела, пока он с явным удовольствием пил шампанское. Мужчины смотрели на него снисходительно, словно на куклу, на ребенка. Он не был личностью. Он был красивым объектом и существовал только для этой цели. Существовал сам для себя.

Тони Моретти съел три дюжины устриц. Затем один из дородных официантов подошел к нему и прошептал что-то на ухо. Тони улыбнулся и кивнул. Он медленно и вяло поднялся, словно кот на солнце, и проследовал к фортепьяно в углу зала. Он ничего не сказал, не обернулся, просто уселся за инструмент и уставился на клавиши. Стало тихо. Дамы отложили вилки. Сквозь вуаль шляпы Кэтрин глядела на Тони, словно на черно-белую фотографию — белая кожа, черные волосы. Наконец он поднял руки и заиграл.

Это была популярная песня, которую он исполнял медленно и печально, будто впервые. Нотам, таким легким и незначительным, он придавал вес и резонанс, что звучало совершенно по-новому и казалось его изобретением. В его игре было что-то мелкое, но одновременно величественное. Небольшой бриллиант, любовное изобретение. Он играл так, словно до каждой ноты можно дотронуться, взять в руку как ртуть, прикоснуться к невозможному. Он совершал маленькое волшебство.

Когда Тони закончил, раздались аплодисменты, но он не обратил на них внимания, просто взял свою трость и встал. Печальная музыка отразилась на его лице. Должно быть, он тысячу раз репетировал перед зеркалом это застенчивое выражение.