Собака сразу проснулась и вскочила. Шерсть на загривке вздыбилась. Страшные клыки блестели на солнце. Я чувствовал – она готова напасть…

Но не нападала. Понимала – что-то изменилось. Почему-то я ее больше не боялся.

Псина не могла позволить мне уйти. А я не мог позволить ей остаться.

Мне было уже жаль ее до слез, и, если бы отступила, не стал бы убивать. И в карих глазах стоящего напротив существа я не видел ненависти. Встретившись в другое время в другом месте, мы вполне могли бы стать друзьями… Она все-таки прыгнула. Руна на рукояти лука вспыхнула, кольнув ладонь. Я отпустил тетиву, и стрела, получившая свободу, свистнув от восторга, отправилась в короткий полет.

Трехгранник ковали, чтобы доспехи навесом пробивать. Боевая у меня вышла стрела. Для войны, не для охоты. Пробой вошел точно в глаз и вышел из затылка. И сила моего легконогого друга – ветра – была столь велика, что дохлая псина кувыркнулась через голову.

– Жаль, – прохрипел я и отправился к роднику. Пить хотелось неимоверно.

С горы спустился только к вечеру. Из мешка попискивала пара пушистых щенят. В кулаке – лук и обломок стрелы с заветным наконечником. А в поясной сумке, на самом дне хранился тщательно завернутый в лоскут клык самого опасного зверя.

Мне было, что рассказать старейшинам.

Когда поймал себя на мысли, что проще свернуть курице голову, чем заставить старушку нестись, понял – на сегодня хватит.

– Прости, уважаемая, – развел руками я. – Птице твоей жить осталось одно лето. Корми, заботу ей дай. В Небесных пастбищах нелегко птицам… Пусть передохнет старушка…

Хозяйка злополучной курицы, аккуратненькая женщинка в снежно-белом переднике и с крепкими руками со следами мучной пыли, страдальчески улыбнулась и торопливо – как-то стеснительно – сунув мне в руки теплый еще сдобный калач, подхватила пожилую виновницу торжества. А я немедленно запихал хлеб в рот. С утра поесть больше так и не получилось.

– Бу-бу бу-бу, – попробовал говорить с набитым ртом. Какой-то добрый человек сунул крынку с молоком. И никто из обступивших меня людей не засмеялся. Я пожал плечами и, прожевав, повторил:

– Завтра приду. Утром.

Передние поклонились и тут же повернулись ко мне спинами. Через минуту торговая площадь уже жила свой жизнью, меня не касающейся и на меня внимания не обращающей.

Сидел на теплых деревянных ступенях чьей-то лавки, жевал вкуснейшую сдобу, запивал сладким молоком. Смотрел, как приказчики закрывают торговлю, как гильдейский мастер беззлобно ругается с дородным купцом, как мальчишки с большущими пушистыми березовыми вениками приводят площадь в порядок.

День заканчивался. Солнце лишь верхним краешком, словно лысиной, торчало из-за городской стены. Я смотрел по сторонам, привыкая к ограниченному со всех сторон пространству. И завидовал ветру, что играл с плащами стражей на стенах. Хотелось улететь.

В моем лесу из почек начинали проклевываться детеныши листьев, а здесь, на раскрашенных в яркие цвета стенах домов, сложенных из убитых деревьев, ложилась пыль. В лесу открывались муравейники, и у ручьев запевали первые лягушки. Скворец выговаривал скворчихе на подслушанном где-то на сказочном юге, неведомом языке. Облезлые, не вылинявшие белые зайцы водили хороводы на покрытых подснежниками и медуницею пригорках. А в Ростоке весенняя грязь сменилась летней пылью. Горожане сменили верхнюю одежду, и хозяйки выставили горшки с растениями на улицу. И все осталось по-прежнему.

Тесно мне было там. Так тесно, что, казалось, давит на плечи груз тяжкий. Давит, пригибает, не дает вздохнуть полной грудью.

Усмехнулся, заметив, как косятся боязливо подметальщики. Чужой я городе.

«Завтра еще погощу, да и уйду», – решил я и улыбнулся краешку солнечной лысины.

– Я, понимаш, с нох сбилси иво по всему Великому Ростоку выискивая, а он сидить, понимаш, улыбается, – здоровенный детина в расшитой рубахе, подпоясанной наборным поясом, орал неожиданно неприятным голосом, привлекая взгляды прохожих. Сверкающий начищенной медью пояс предполагал меч на боку, но вооружен горластый молодец не был. – Че расселся, понимаш? Прынц-то чужеземный грит, мол, за стол с князем не сяду без мальчонки свово леснова, а он тута сидить, лыбицца, понимаш. Светлейший наш тут жо меня от дел государственных отринул, а он тута как прилепленный…

– А чего ж сам не пришел? – тихонько выговорил я. – Понимаш?

Дворовый отрок даже рот раскрыл от изумления. В его голове не укладывалась мысль, что хозяин и повелитель центра мира – ростокского детинца – мог сам пойти…

– Голос у тебя громкий, – и не подумав напрягать свой, я продолжал почти шептать: – Не боишься потерять ненароком?

Детина сглотнул, и громкость сильно сбавил.

– Князь-батюшка спрашивает, прынц-то как к тебе прибился?

– Так получилось, – улыбнулся я такой резкой перемене. – Ряду чужестранцу дал, в Росток их привести. Вот и привел… Ты это, иди давай. Светлейшему скажи… обещанное я исполнил. Завтра скот посмотрю еще, да и пойду.

Лоб дворового человека наморщился. Я был уверен – половину забудет, другую переврет. Надо было идти самому.

Старики говорят, что, когда солнце касается брюхом горизонта, ступени небесной лестницы кончаются и золотой диск попросту падает на дно земли. Причем, бывает, шлепается, что до утра выправить бока не может – так и вылезает приплюснутым. Иногда и того более – трескается. На небе ни облачка, а оно полосами идет. Верная примета – будет буря. Не по душе солнцу таким битым по небу ходить, стыдно. Злится оно. А оттого ветры дикие налетают и другие непотребства. Грозы да ураганы – от злобы и есть – это всякий знает.

Слава Спящим, тогда светило ушло спать чистеньким. Быстро темнело. По изогнутым улицам отправились первые патрули ночной стражи. У таверн и столовых зажигали фонари. Дома стремительно размывались, становились одинаково серыми.

– Соловушку-то глянуть, – вскинулся я. – Ночь же скоро, чего ж это я… Со скотиной провозился, а лебедушка-то моя…

– Я не скотина, – обиделся княжеский гонец и замолчал. Так и семенил сзади, надув щеки и сверкая глазами, пока не показался мост через канал, окружающий детинец.

Чуть кивнув скучающим у ворот дружинникам, почти бегом вбежал в верхнюю крепость ростокского князя.

– Парнишка со мной, понимаш, – не слишком уверенно выдохнул приотставший запыхавшийся верзила.

– Да мы видим, – заржали воины. – Как же иначе-то?!

Похоже, дворового в казармах не слишком жаловали.

Слева, из пристроенной к стене кузницы, пахло, царапая нос, огнем и раскаленным железом. Из казарм вился язык запахов пота, кожи и прокисшего пива. Чистым бельем, пылью и жареным мясом тянуло с крыльца княжеского терема. Лошади, переговаривавшиеся в здоровенном сарае, располагались справа. Именно к ним я и отправился.

У моей лошадки все было в полном порядке. Копыта, поправленные знающим конюхом, больше не причиняли ей боль. От внимания рослых боевых коней выгибала лебединую шею, игриво переступала и косила большущими глазами.

В конюшне было сухо и чисто. В яслях – перемешанный с молодой крапивой овес. По углам старые веники пижмы и полыни, отгоняющей насекомых. Пол присыпан соломой.

– Проверил? – ехидно поинтересовался седой конюх от ворот.

– Да, – легко согласился я. Попрощался до завтра с соловой лошадкой и подошел к лошадиному мастеру. – Спасибо.

И поклонился ему, как кланялся деду и дядьям за урок.

– Тебе спасибо, – вернул поклон раскрасневшийся от похвалы старик. – Толстяк сказывал дворовым, будто ты два дня рядом с седлом бежал?

– Она же говорить не может, – я кивнул. – Это я знаю, как ей больно было. Парелю с принцем не до того…

– Это кто ж такое со скотиной бессловесной сотворить мог?

– Я не спрашивал его имени, – продолжая улыбаться, успокоил я старика. – Я его убил.

Седые брови взлетели. Видно было – поверил. Уточнять, за что именно поплатился бывший хозяин лошадки, я не стал.