А дело в том, что в городке Хантсвилль, Мускокского уезда, находящемся километрах в двухстах к северу от Торонто, держит лавку мясник. Я, конечно, мог бы назвать город NN и уезд не указывать. Э, нет, братцы. Я ведь правдописец. Так что извольте законспектировать адресок. Так вот, лавка эта называется «Big Daddy Meats» – «Мясо Большого Папаши».

Летом, когда город затопляют отдыхающие, эдакое блеклое подобие чеховских дачников, селящихся в коттеджах по берегам всё так же, как и сто лет назад, поблескивающих озер, лавка процветает. На витрине купаются в обильном маринаде стэйки всех сортов и калибров, красуются уже нанизанные на шампуры шашлыки, чинно строятся в ряды свиные отбивные с белыми ободочками жира… Короче, рай для мясоедов всех конфессий. Гражданин советских времен решил бы, что попал в своего рода фантастический оазис для особо отличившихся работников общепита, которых самих-то трудно было бы чем-либо удивить.

Зимой же лавка буквально вымирает. Все меньше появляется на витрине разносолов, и, наконец, едва выпадает снег, нам говорят, что лавка закрыта, хотя дверь не заперта, и там по-прежнему можно купить последний отблеск летнего восторга – специально изготовляемые Большим Папашей «толстозадые огурцы» в маринаде с чесноком, фирменные его огурчики, которые он так и окрестил, напечатав интригующую этикетку «Big Ass Cucumbers».

Честно говоря, мне следовало бы назвать эти огурцы в точном переводе – «толстожопыми», ибо именно таков русский эквивалент английского слова «ass»[3], которое, кстати, еще и невинно означает «осёл», а посему на банках с огурцами Большого Папаши и красовалось это застенчивое, известное своей малой внушаемостью животное. Ах, если бы мы все действительно были ослами! Ни одна революция, ни одна социальная авантюра не была бы возможна… Но речь не об ослах и не о социальных преобразованиях. А речь о том, что моя милая, родная, ныне покойная бабушка не любила, когда мы с братом безответственно в ее присутствии произносили слово «жопа», хотя, как я помню, в конце концов она и сама, грешным делом, позволила этому слову слететь с ее старческих губ… И тут же смутилась и пробормотала по-французски «laissed'кtretranquile…» – «давайте успокоимся», как она частенько делала в форс-мажорных обстоятельствах…

Из уважения к светлой памяти моей бабушки я буду интеллигентно называть огурцы «толстозадыми», конечно, sivousmepermettrez…[4]

Однажды, зайдя в лавку Большого Папаши, я не нашел толстозадых огурцов. Мне сообщили, что лавка закрыта, хотя дверь, как всегда, не была заперта. Но я не унимался, жалобно заворчав:

– Ну, огурцы-то вы мне можете продать?

– Да, огурцы, пожалуй, можем, – обрадовалась подпачканная с обоих боков женщина, по-видимому, супруга Большого Папаши, не иначе как Большая Мамаша.

Я обрадованно достал деньги, но остановился на полужесте, увидев, что Мамаша протягивает мне вовсе не те огурцы.

– Э… Извините… – растерялся я. Мне бы хотелось… Ну, не этих, а тех, что… – мне было крайне неудобно произнести слово «толстозадые». Мне казалось, что, может быть, я не так понял, и они называются как-нибудь иначе. В прошлые разы я просто тыкал пальцем в банку, избегая называть огурцы по фамилии.

– Толстозадые? – спросила Мамаша, улыбнувшись, с явным наслаждением подождав, пока я отмучаюсь по полной программе.

– Да, они самые, – с облегчением выдохнул я.

– А у нас их больше нет. Все выкушали… Приходите летом.

Я обреченно покинул магазин. Начиналось зимнее, голодное полугодие. Город вымирал, и вместе с наслаждением от отсутствия чужаков приходило и разочарование от перебоев с некоторыми продуктами.

Зайдя в другую лавку, я обнаружил, что пропала моя любимая манная каша. Вообще я никогда ее не любил, но потом, написав роман про Маськина и ассоциируя себя с Плюшевым Медведем, пристрастился есть по утрам манную кашу. Вот таким образом оказалось, что романы, даже собственные, влияют на нашу жизнь. Но теперь я растерянно стоял посреди магазинчика, где продаются крупы, и не мог найти своей манной каши. Я с надеждой обратился к продавщице с вопросом: где манка?

– А что это такое? – на полном серьезе ответила продавщица. Мне показалось, что она все-таки меня разыгрывает. Я ведь все лето покупал здесь манку!

– Это такая белая крупа… – стал пояснять я.

– Мука, что ли? – невинно уточнила продавщица и привычно посмотрела на меня, как на идиота.

– Нет. Не мука. А манная каша, Semolina по-вашему!

– У нас такого нет.

– И не было?

– И не было.

– Никогда?

– Никогда!

Последнее время мне постоянно кажется, что я схожу с ума. В такие моменты я внимательно ощупываю свой нос, лоб и губы, словно бы ища ответа – я это или не я. Мой дух все еще поселен в это странное тело, или уже свободно бродит по долинам страны Безумопотамии? Ощупав себя, я все же еще раз обошел магазин и нашел субстанцию, похожую на манку. Она теперь красовалась под названием что-то типа «Сладко-сливочная смесь».

Я купил этой сладкой крупы и на следующее утро с подозрением вкусил кашу, сваренную из этой субстанции. На вкус она была, в общем, конечно, манной кашей, но тот факт, что по какой-то причине ее переименовали, более не давал мне спокойно ее потреблять.

Мы даже не подозреваем, насколько название продукта важно для нашего пищеварения! Вот так и толстозадые огурцы, возможно, мало отличаются от любых других, но привычка велит мне покупать именно толстозадые.

Ну а коли привычка – вторая натура, то как же ей не следовать? Ведь если бы наши хромосомы были в форме, скажем, помидоров, а не огурцов, еще не известно, что мы были бы за существа, и нравились ли бы мы себе при беглом взгляде в зеркало?

Маленькая съемная квартирка Мадлен совсем опустела, когда от нее сбежала семнадцатилетняя дочь. Эта двухкомнатная квартира и была снята специально для них с дочерью. До этого Мадлен жила со своим приятелем (я не хочу называть его сожителем), но после того как из маленького франкоязычного городка на севере Онтарио к ней переехала дочь, отношения с Сэмом разладились, и он погнал их обоих из дома.

Мадлен было хорошо под пятьдесят, но она обладала стройной фигурой и еще не утратила способности нравиться неразборчивым местным мужчинам.

Дочь Мадлен звали Нэлли. Она была девушкой современной во всех отношениях, много курила, частенько заменяя полулегитимную для ее возраста сигаретку с табаком на совсем уж нелегальную самокрутку с травкой. Нелли связалась с «неправильными ребятами», а когда Мадлен устроила ей выволочку, и вовсе исчезла в неизвестном направлении. Некоторое время спустя она позвонила из Альберты, провинции Канады, где недавно стали добывать нефть из каких-то нефтеносных песков и куда многие двинулись в поисках хорошо оплачиваемой работы.

Так Мадлен оказалась одна в двухкомнатной квартире, которая, по совести говоря, была ей не по карману, потому что ей приходилось еще посылать деньги своей восьмидесятилетней матери, оставшейся доживать в том самом французском городке, а также помогать сыну, который учился в Ванкувере, городе на тихоокеанском побережье Канады.

Работы у Мадлен было три. По ночам она работала в прачечной гостиничного комплекса, вечерами служила продавщицей в косметическом отделе магазина, а по утрам давала уроки французского языка местным англоязычным остолопам, которыми полнился провинциальный городок Хантсвилль. Когда она спала? Мадлен почти не спала, как, впрочем, почти и не ела. Привычка к аскетической жизни выработалась у нее годами, и ей казалось, что все так и должно быть и, в общем, так или иначе, жизнь ее почти что удалась. Вершиной мечтаний Мадлен было место учительницы французского в школе. Но ей не хватало образования и поэтому на работу в школу ее не принимали.

Лицо Мадлен бывало очень разным. Когда она уставала или была чем-либо удручена, то оно превращалось в маску старухи; когда же все было нормально, ее худому лицу нельзя было отказать в остатках былой миловидности.