Ленинградские пионеры блокадной зимой сберегли своего друга, собаку Шарика. Вот они все вместе играют во дворе.

Фотография всем понравилась. Но Вовка, прочитав подпись, сказал:

— Ошибся товарищ фотокорреспондент. Я же ему толком объяснил, что Шарика мы взяли весной, а до этого он жил у профессора Фёдора Ивановича.

— Это ничего, — успокоила его Гали. — Зато профессор прочитает про Шарика в «Пионерской правде» и узнает, что он жив и здоров. А письмо твоё, может, ещё и не дошло.

Это было правильно, и Вовка обрадовался Галиной догадке.

Прошло ещё некоторое время, и вот как-то раз Галя и Вовка отправились с Шариком погулять. Они вели его на поводке и не спеша шагали по улице.

Навстречу им шла маленькая девочка со своей мамой. Она увидела Шарика и закричала:

— Ой мама! Смотри! Кто это идёт?

— Это собачка, — ответила мама.

— Собачка? Такая, как у меня в книжке? — спросила девочка.

— Похожа, но не совсем такая. Лучше. В книжке у тебя собачка нарисованная, а это живая, настоящая, — объяснила своей дочке мама.

Галя и Вовка ушли уже довольно далеко, а девочка всё стояла, всё глядела на Шарика и не могла наглядеться. И не удивительно: ведь она росла в осаждённом фашистами городе, где не было ни собак, ни кошек, ни голубей. Даже вороны все улетели. Даже воробьи не чирикали под крышами. Не было в Ленинграде воробьёв. И вдруг живой, настоящий пёс! Весёлая, добродушная дворняга Шарик! И шёрстка на нём лохматая, и уши торчком, и хвост бубликом! Ну как на него не заглядеться!

Мама сказала Вовке:

— Все едят зелёный борщ. Надо и нам приготовить.

— А где же мы возьмём щавель? — спросил Вовка.

— Зачем непременно щавель? Можно сварить из крапивы, — ответила мама. — Сходи с ребятами в Таврический сад, там молоденькой крапивы теперь целые поляны.

Утром Вовка со своими дружками отправился в Таврический сад.

До войны они в Таврический сад ходили часто и считали, что он близко, а теперь показалось далеко, пока добрались — устали. Валька пыхтел, как маленький паровозик, и Таня предложила:

— Давайте посидим, отдохнём.

Сели на скамейку и стали вспоминать, как было раньше. Вовка сказал:

— Вот тут были качели, а там карусель кружилась. Помните?

— Ещё бы, — обрадовался Серёжка. — Когда мы с папой сюда приходили, я по пять раз катался.

— По пять! — усмехнулась Кирюшка. — Я и по десять раз прокатилась бы. Под музыку и верхом на лошадке!..

— А мне папа мороженого покупал, и ситро мы пили вон в той будочке, — сказала Таня.

Неподалёку стоял маленький павильончик, пробитый снарядом.

— А почему теперь нету ситро? — спросил Валька.

— Чего захотел! — засмеялся Вовка. — Ты забыл, как зимой воды не было?

— У нас была вода, — сказал Валька. — Мама на санках привозила. А мороженого почему нету?

— Ох и чудак же ты, Валька, — вздохнула Галя. — Ужасный чудак. Мороженое из чего делают? Из молока. А где же ты видел молоко?

— Нигде не видел, — признался Валька. — А ты видела?

— Никто не видел, — скана ли Галя. — И хватит тебе, Валька, задавать глупые вопросы. Тебе уже пятый год идёт, пора поумнеть.

— Я поумнею, — пообещал покладистый Валька.

Таня иступилась за своего любимца:

— Ты чего, Галя, от него хочешь? Он же в войну растёт и ничего хорошего не видит. Откуда же ему так быстро умнеть?

— Зато про войну он всё знает, — заступился за Вальку Серёжка. — Все сводки слушает. А пролетит «ястребок», он его с «юнкерсом» никогда не спутает. И зенитки все по голосу узнаёт. Правда. Валька?

— Ага, — согласился Валька.

До войны в Таврическом саду было много цветов. Теперь цветов не сажали, но земля во многих местах была вскопана. Валька спросил:

— Таня, зачем землю вскопали?

— Огород будут садить, — объяснила Таня. — Редиску, лук, морковь, огурцы… Ты огурчики любишь?

Валька покачал головой. Огурцов он не видел два года.

Отдохнули и отправились дальше.

На одной лужайке земля была взрыта и покарёжена. Вовка сказал:

— Глядите, ведь это то самое место, где осенью фашистский самолёт грохнулся. Самолёт убрали, а место я всё равно узнал.

Крапиву нашли, как и ожидали, на берегу пруда.

— Ого, сколько! Да тут на тыщу борщей хватит, — обрадовался Серёжка и голой рукой схватился за зелёный стебелёк. — Ой! Ой! — завопил он. — Кусается!

— Никогда крапивы не рвал, — сказала Галя. — Её надо под самый корешок брать, а ещё лучше в перчатках.

Перчаток, конечно, ни у кого не было, — кто же носит перчатки в мае месяце? Рвали под корешок и маленько пообожглись, но сумки набили до отказа. Теперь зелёного борща хватит на несколько дней.

Спешить было некуда, и они опять уселись против солнышка. Смотрели, как зеленеет трава, как распускаются деревья.

Пожалели большой, старый клён, словно молнией, разбитый бомбой. Ни одного листочка на нём, ни одного живого побега. Не ожить ему, не распуститься, не увидеть новой весны…

А весна — всегда весна, всегда радостна. И на Большой земле, и в осаждённом фашистами городе. Счастливы те, кто её дождался, и очень жаль тех, кто её уже никогда не встретит.

Поезд шёл медленно, часто останавливался, подолгу стоял на разъездах. Но Вале не было скучно. Очень слабая, она часами дремала на верхней полке, а когда чувствовала себя лучше, читала или смотрела в окно.

За окном расстилалась белоснежная равнина: снега, снега и снега! Стоял конец марта, снег искрился на солнце, а тени от деревьев были густые и тёмно-синие.

А когда они ехали лесом и навстречу им бежали огромные разлапистые ели, Вале казалось, что живёт она в старые-престарые времена и что вот-вот засвистит в лесу Соловей-разбойник и, пробираясь сквозь чащу леса, выедут на дорогу Илья Муромец и Добрыня Никитич.

А иногда Вали просто лежала, закрыв глаза, и тихонько думала. Все её мысли были о Ленинграде, об осаждённом городе, голодном, измученном и бесконечно ей дорогом.

Она вспоминала оставшихся там ребят, представляла себе, что они сейчас делают, и скучала по ним.

Много товарищей было у Вали и раньше: сначала в детском саду, потом в школе. Дружила она и с ребятами своего двора. Вместе они играли, ходили в кино и в Таврический сад.

Но совсем по-особенному сблизились они во время блокадной зимы.

Вале теперь казалось, что, если бы в убежище не было рядом с нею её друзей, она бы не пережила, не вынесла этих страшных бомбёжек и обстрелов.

Валя знала: уехать из Ленинграда было необходимо… У мамы очень отекли ноги, и она едва передвигалась по комнате. Да и сама Валя так исхудала и ослабела, что с трудом поднималась на второй этаж.

Там, далеко, куда они сейчас ехали, за густыми лесами и снежными полями, не падают бомбы, не рвутся снаряды. Там, в тихом бревенчатом доме, их ждут не дождутся дедушка и бабушка. Там мягкий, душистый хлеб, тёплое парное молоко. И сон. Спокойный и тихий, ничем не прерываемый сон.

Там, в тишине и на свежем воздухе, оживёт и поправится мама, окрепнет Валя. И всё-таки, если бы не мама, Валя ни за что не уехала бы из родного своего Ленинграда.

Поезд подошёл к станции. Глядя в окно. Валя читала надписи: «Кипяток» и пониже: «Ленинградцам без очереди», «Душевая» и опять — «Ленинградцам без очереди». Вот как заботливо встречают ленинградцев на Большой земле.