— Честное-расчестное пионерское! — вдохновенно произнес Илья, клятвенно прижимая руку к сердцу, — ни одного лишнего слова не болтну… не болтнем, — поправился он, — и никто ничего не узнает!

— Проверю! Идите… Постойте, а вы завтракали?

— Мы не хотим! — грянули хором ребята.

— Федор Иванович! Картошка в чугуне на печке! — донесся издали звонкий голос Инны.

Добродушная мягкая улыбка осветила усталое лицо капитана.

— Ладно уж, валяйте, сам тут как-нибудь разберусь.

Пока шли лесом, держались вместе. У сухостойной березы с корявой ободранной корой и обломанными до самой макушки сучьями свернули на тропинку. Хмурый, строгий сосняк и угрюмые ели сменились пестрым разнолесьем. Стало просторнее, светлее и как-то легче, словно из сырого, темного подземелья выбрались на свежий воздух.

Грелись на солнце красавицы березы, густо обсыпанные шумным золотом, задумчиво покачивали верхушками развесистые клены, лениво роняя широкие нежно-желтые листья. Ярко горели в чаще орешника кусты калины, увешанные красными зонтиками горьковатых ягод.

Ребята наломали веток рябины, калины, боярышника и из леса выходили попарно: впереди Сергей с Ильей, сзади, на некотором расстоянии от них, девочки.

Недалеко от мельницы из прибрежных кустов появились двое мальчишек Сережиного примерно возраста.

— Они! — многозначительно прошептал Илья.

— Конечно, они, — также шепотом подтвердил старший подросток и тут же с угрозой добавил: — Только ты смотри. Помнишь, что Федор Иванович сказал?

— Ну, что я, маленький?

Незнакомые пареньки тоже не спускали с пришельцев глаз.

Когда Сережа и Илья приблизились, один из них, кряжистый, с широким губатым лицом и большой, но уже поджившей коричневой ссадиной на лбу, спросил:

— Вы не заблудились?

Это был пароль, и. Сергей быстро ответил:

— Нет. Мы к Надежде Яковлевне.

Ребята заулыбались.

— Ну, тогда здравствуйте! — сказал другой подросток, хитро подмигивая узкими раскосыми глазами.

Мальчуганы поочередно, как взрослые, пожали друг другу руки и назвали себя по именам. Поджидая девочек, те и другие натянуто молчали.

Широколицего паренька со ссадиной на лбу звали Тимофеем, его товарища — Никитой.

На Тимофее был потрепанный суконный пиджак, в который густо набилась мелкая ячменная ость и цепкие лапки выдранных репейников. Из распахнутых пол пиджака свисали концы ниток — следы недавнего пребывания здесь пуговиц. Впрочем, одна пуговица с левой стороны каким-то чудом уцелела и весело болталась при каждом движении. Обут Тимофей был в старенькие бурки с галошами, но галоши были велики и держались на ногах только благодаря веревочкам. Наряд его довершала лихо заломленная набок красноармейская пилотка с серенькой фронтовой звездочкой.

Никита был одет тоже незавидно: на голове — кепка с измятым, обвисшим козырьком, на плечах — замасленный армейский бушлат, кое-как ушитый на его рост, на ногах — сапоги, один русский, кирзовый, другой с голенищем воронкой — немецкий, но оба на левую ногу и с одинаково задранными носами.

Подбежали девочки.

— Что, немцы к вам не вернулись? — быстро спросила Вера, обращаясь к Тимофею, как к старшему.

— Нет, они в Марьино убрались. Это двенадцать километров отсюда, — ответил подросток, с любопытством оглядывая девочку.

— А полицаев нет?

— Никого. Одни свои.

Мальчуганы гурьбой двинулись вперед, девочки опять немного поотстали.

Когда проходили мимо дома, где дней десять назад юные разведчики видели прибитые к воротам трупы, Сергей спросил:

— А как тех… похоронили?

— Позавчера, как фрицы ушли, — глухо промолвил Тимофей.

— Что, раньше не могли?

— Не велели фрицы. Всю деревню обещали уничтожить, если кто убитых снимет.

Надежда Яковлевна встретила детей на улице у крыльца своего дома, стоящего под липами на берегу маленького прозрачного ручейка, пересекавшего улицу. Днем она показалась не такой уж слабой и тщедушной, как тогда, ночью, когда видели ее впервые. Это была светловолосая женщина лет сорока, невысокого роста, с прямым проницательным взглядом и энергичным худощавым лицом. Она, по-видимому, только что вернулась с поля: туфли ее были в земле и на пальто кругом висели цепкие сухие репьи.

Тимофей подбежал к ней первым и что-то тихонько сказал. Учительница кивнула ему головой:

— Хорошо. Иди узнай, как там баня.

Тимофей с Никитой перелезли через ограду соседнего двора и наискось, огородами, побежали к озеру.

— Здравствуйте, здравствуйте, лесные жители! — с теплой приветливой улыбкой обратилась Надежда Яковлевна к подходившим друзьям. — Все живы, никто больше не слег?

Ребята поздоровались, как со старой знакомой.

— Как Наташа? — первой спросила Инна.

— Теперь уже ничего, опасность миновала, только бы никаких осложнений не было.

Разговаривая, они вошли в дом.

Наташа лежала в горнице на детской кроватке с металлической сеткой. Возле нее сидела маленькая старушка со сморщенным носом и красными припухшими веками — мать Надежды Яковлевны. Больная девочка еще дышала тяжело и часто, губы, ярко алевшие на бледном лице, вздрагивали в такт дыханию. Ребят она узнала сразу. Печальные, потухшие глазенки вдруг слабо заискрились, и девочка привычно протянула к подошедшим свои худенькие, прозрачные ручки. Инна и Вера со слезами бросились целовать их.

Старушка, без надобности поправлявшая цветное одеяло, тоже всхлипнула.

— Горькая моя… сиротинка, — приговаривала она, вытирая слезы и сморкаясь в передник, — спаси тебя и помилуй… Где-то вот и мои внучатки, может, также маются. Во Львове перед войной жили.

Прибежал Тимофей и доложил, одерживая голос:

— Все в порядке, Надежда Яковлевна, баня почти готова. Нам можно идти.

— Только не угорите там. — Учительница достала из комода заранее припасенное белье и протянула сверток Сергею. — Тут все для вас двоих. Кормить буду потом, когда вымоетесь.

— А можно, я их к нам уведу? — попросил Тимофей. — У нас огурцы соленые есть и молоко.

Надежда Яковлевна неопределенно махнула рукой, что можно было понять как угодно: и «да», и «нет», и «тише». Но ребята, конечно, поняли этот жест как согласие.

На дворе их ждал Никита. Подростки огородами двинулись к небольшой закопченной баньке, дымившейся под горкой у самого озера.

В предбаннике, или — как здесь называли — примыльнике, пришлось подождать. В бане что-то шипело, ворчало, глухо рокотало: потом из дверей выскочил парнишка с красным, словно ошпаренным, лицом и заплаканными глазами. Он откашлялся, вытер рукавом пот со лба и щек, хлебнул свежего воздуха и улыбнулся:

— Сейчас будет готова!

Через минуту он протащил на улицу целую лопату горящих головней, сеющих искры.

— В озеро брось!! — крикнул ему вдогонку Тимофей, снимая пиджак.

— Знаю, не первый раз!

Тимофей плеснул на раскаленные каменья печи ковш воды. Из двери вырвались синеватые клубы пара, смешанные с дымом.

— Пор-рядочек! — засмеялся мальчуган. — Постарался Гришка.

— Жарко? — спросил Никита, стаскивая сапоги. — Спасу нет!

— Хо-ро-шо! Поддай, чтобы волосья на голове трещали!

Сергей и Илья нарочно замешкались в предбаннике, чтобы раздеться без свидетелей. Когда Никита зашел в баню, они быстро сбросили с себя фуфайки, завернули в них пистолеты и, скинув остальную одежду, юркнули в темную дыру двери, откуда несло влажным жаром и пареным березовым веником.

После бани, поручив Никите сбегать к учительнице и сказать, чтобы шли мыться девочки, Тимофей потащил Сергея с Ильей к себе.

Жил он с матерью и сестрой в колхозной конторе, потому что их дом сожгли гитлеровцы еще в первые дни оккупации. Впрочем, колхозная контора ничем не отличалась от обыкновенной крестьянской избы, только окна были побольше да вместо русской печи стояла «железка».

— Мамка с поля не приходила? — спросил Тимофей у девятилетней сестренки, игравшей с подружкой у окна.