Вскоре после освобождения Латвии от фашистских захватчиков одна латышская крестьянка рассказала мне историю девятилетнего советского мальчика, сына политрука. Звали его, помнится, Дима. Отец Димы в первые дни войны вынужден был отступить вместе со своей воинской частью. Мать гитлеровцы схватили и куда-то отправили. Диму фашисты отдали латышскому кулаку «в работники».

С неделю он пас свиней, а потом взял да и пошел на восток, «к своим» — как он объяснил позже. Кулак догнал мальчугана, избил и заставил пасти скот.

Через несколько дней Дима опять исчез с поля. Его вторично поймали. Рассвирепевший хозяин зверски расправился с упрямым беглецом — так исхлестал толстой веревкой, что мальчик тяжело заболел.

Однако и это не сломило Диму. Как только он смог подняться, он в третий раз, ночью, в дождь, ушел от кулака.

Женщина, рассказавшая мне эту историю, утром наткнулась на него в своем огороде. Он метался в жару, временами бредил и на все вопросы отвечал только одно: «Хочу к своим. Пустите меня… Все равно уйду!..»

Я не видел этого маленького героя. Но зимой 1942 года мне довелось встретить несколько советских ребят, которые прошли сотни километров по оккупированной врагом территории навстречу наступавшей Красной Армии. Когда у них спрашивали «Как же вы не побоялись холода, смертельной опасности?» — они, будто сговорившись, отвечали: «К своим хотелось. Не могли жить при фашистах — мы же пионеры».

Вот о таких ребятах-героях я и написал эту книжку.

АВТОР

Город, куда в гости к отцу приехал Сережа Пахомов с матерью, находился в Литве, недалеко от границы. Однако ничего интересного, «пограничного» Сергей в нем не обнаружил. Это был самый тихий и скучный из всех виденных ранее городов.

Впрочем, граница лишь на карте из учебника географии проходила рядом. На деле же оказалось, что ее даже в отцовский военный бинокль нельзя разглядеть, хотя дом, где поместились Пахомовы, стоял на западной окраине и с высоты чердачного окна местность просматривалась до волнистой линии холмов на горизонте.

Там где-то, за этими зелеными, поросшими лесом холмами, и начинался таинственный и зловещий мир фашистов, капиталистов, Гитлера…

— Пап, а часто они здесь границу нарушают? — завел Сережа разговор, как только остался с отцом наедине.

Майор Пахомов не то хмуро, не то лукаво прищурился, так что вислые вороные брови надвинулись на глаза:

— Откуда мне знать о таких делах? Я не пограничник.

— Да, ты все равно знаешь! — насупился мальчуган. Потом, приблизясь к нему вплотную, заговорил, сдерживая голос: — Может, думаешь, что я не умею хранить военную тайну? Даю честное пионерское под салютом — никому ни слова!

Дмитрий Степанович рассмеялся и протянул руку, чтобы обнять сына за плечи.

Сережа отвернулся. Было обидно, что отец по-прежнему считал его ребенком, которому нельзя еще доверить даже самой маленькой военной тайны. А он-то надеялся, что теперь, после года разлуки, когда закончен шестой класс и сданы нормы на значок «БГТО», папа будет разговаривать с ним, как со взрослым.

— Смеешься? — вдруг с вызовом сверкнул он на отца черными угольками глаз. — А вот давай в шахматы сразимся, посмотрим, кто — кого!

Дмитрий Степанович слегка откашлялся, не открывая рта, словно у него першило в горле, и вытащил из стола шахматную доску. Через полтора десятка ходов морщины на его лбу заметно погустели, а белый клочок волос на левой брови, обычно свисавший вниз, теперь смешно торчал вверх.

Вскоре, воспользовавшись незначительной, на первый взгляд, ошибкой отца, Сережа поставил ему мат. Дмитрий Степанович откинулся на спинку стула и посмотрел на сына с таким видом, будто проговорил: «О-о, вон ты какой!»

— Ну, что? — ликовал Сережа, краснея от волнения. — Можно со мной серьезно разговаривать?

— Вполне! — качнул головой Дмитрий Степанович. Лишь едва заметное движение в уголках рта выдавало его улыбку. — Что ж, сыграем еще партию?

— Пожалуйста, хоть две, — лукаво, по-отцовски, прищурился Сережа.

С этого и начался между ними шахматный чемпионат. А к серьезному разговору с отцом вернуться так и не удалось.

Во время второй партии Дмитрий Степанович понял, что сын — сильный шахматист, но запальчивый и нетерпеливый. Сам он играл осторожно, медленно, обдумывая последствия каждого хода. В его руке даже простая пешка приобретала внушительную солидность, опускалась на доску твердо, прочно, словно вдавливалась в нее.

Сережа терпеть не мог спокойного, развития партии. Он атаковал, жал, гнал, громил противника и, добившись превосходства над ним, терял осмотрительность.

— Положение твое, папа, безнадежно! — восклицал он. — Сдавайся… из уважения к противнику!

Говорил он это нарочно, так как знал, что отец принципиально никогда не сдавался и даже явно проигранную партию неизменно доводил до конца. Только когда его королю, находящемуся под ударом, некуда было ходить, он шутя выдыхал из груди весь воздух и произносил:

— Х-х-ха! — что означало «дух вон!»

Посмеиваясь над преждевременным торжеством сына, Дмитрий Степанович наставительно говорил:

— Запомни: во-первых, безнадежных положений не бывает, как и безвыходных, во-вторых, противника надо не уважать, а бить — на то он и противник, в-третьих, — твой ход.

Желая быстрей покончить с ослабленным партнером, Сережа не раз делал грубые промахи и проигрывал.

— Вот так-то, друже: не говори гоп, пока не перепрыгнешь! — внушал отец. — Наглядный урок морали: не зазнавайся!

— Это случайность!

— Победа никогда не приходит сама, ее, обычно, притаскивают.

Но в общем борьба между ними шла с «переменным успехом».

Иногда, оставаясь один, Сережа тщательно рассматривал себя в зеркало. Мать уверяла, что он — «вылитый папа», но сам он этого сходства почему-то не находил, Правда, глаза и волосы были такие же черные, как у отца. Да что толку. Белого клочка волос в левой брови не было, а без него — сурового выражения на лице не получалось, как ни хмурься! А уши! Торчат, словно у теленка, хоть гвоздями их приколачивай! Ну разве можно считать серьезным человека с такой наружностью?

«Не сходство, а уродство!» — огорченно заключал Сережа, отходя от зеркала.

Первое время после приезда в пограничный город он еще надеялся, если не увидеть, то хотя бы, по крайней мере, услышать про схватки наших пограничников со шпионами, про раскрытые планы хитрых и коварных диверсантов. Однако шли дни, и решительно ничего не случалось. Раза два в части, которой командовал отец, объявлялись боевые тревоги. Но тревоги эти только назывались боевыми, а на самом деле никто даже из пистолета не стрельнул, не то что из пушки. И вообще Сережа скоро понял, что вблизи границы совсем не так интересно, как он предполагал. Особенно тяготило его непривычное одиночество. Старых испытанных друзей не было, завязать знакомство с литовскими ребятами тоже как-то не удавалось. Коротая время в отсутствие отца, Сережа часто отправлялся с удочками на берег речки, протекавшей километрах в трех от города.

Однажды там к нему подошел белолицый, болезненного вида паренек с удочкой. Он был в старенькой клетчатой фуражке и коротенькой курточке, залатанной на локтях. Закинув удочку в воду, незнакомец долго стоял молча, украдкой посматривая на Сережу. Потом, преодолев застенчивость, сказал:

— Извините. Добры день. Давайте будем знакомы. Вы из Москвы?