Но мать слышит стук его башмаков.

— Ты мог бы в сенях разуться, — говорит она, — пожалел бы сестрёнку. Шакире только что полы вымыла.

Едва сдерживая крик, Миргасим расшнуровал башмаки, разулся. Волоча ногу, кое-как добрался до своей постели, скинул мокрую одежду, укрылся одеялом.

Хорошо, что ужинать не зовут. Раньше, когда все садились вокруг самовара, и Миргасима позвали бы, а теперь, если есть не просишь, все радуются, никто не скажет: иди ужинать.

— Миргасим, чаю горячего хочешь? — спрашивает бабушка.

«Ох, картошина в кармане осталась! Что же Чулпан будет есть?» — беспокоится Миргасим.

— Бабушка, милая, пожалуйста, вынь из моего кармана картошку, отнеси Чулпану.

— Отнесу. А ты всё-таки выпей чаю. С солью, вкусно.

Миргасим, стуча зубами, выпил кипятку с солью и закрыл глаза, зевнул, но заснуть не может — нога болит.

Жужжит бабушкино веретено. Спокойно, ровно дышит во сне сестрёнка Шакире. Мирно похрапывает брат Зуфер. А мать вяжет, вяжет каждый вечер. Она вяжет носки, рукавицы. Каждая женщина, каждая девушка в деревне готовит подарки бойцам. Неужели война никогда не кончится?

— Понимаешь, — говорит мать бабушке, — так мы на ферме рады были нашему мостику — идёшь на сливной пункт с ведром и за жердь рукой держишься, а сегодня, как раз к зиме, когда снег лёг, кто-то жердь утащил.

— Эх, кто такой грех на душу взял? — вздыхает бабушка.

— Слышали бы вы, — говорит мама, — какие слова Саран-плотник кричал: «Чтоб ему руку переломало, вору тому, чтоб у него позвоночник высох!»

— В самом деле горько это, — вздыхает бабушка, — старик и тот ума набрался — колхозу помог, а кто-то ум свой потерял.

— Ладно уж, хватит вам, — стонет Миргасим, — я и так из-за этой жерди ногу свихнул…

— Что же ты молчал, дурачок? — подходит к нему мама. — А ну, покажи ногу.

Посадили Миргасима на скамью и опустили эту толстую-толстую, как чужую, ногу в ведро с холодной водой. Стало немного легче. Сидел Миргасим на скамье, нога в ведре, голова на мамином плече, и думал:

«А ведь хорошо, что нога подвернулась! Пилы не достал, жердь мы не распилили, значит, завтра можно будет эту беду исправить, жердь на место положить».

Но вслух сказал другое:

— Это Саран-плотник во всём виноват, почему гвоздей пожалел? Была бы жердь на гвоздях, я никак стащить её не смог бы. Осталась бы на месте.

Мама взглянула на бабушку, бабушка — на маму, ну смеялись они! Давно такого веселья в избе не было.

Когда ведром гремели, когда Миргасим стонал, Зуфер только похрапывал, а как стало тихо в избе, сразу проснулся:

— Что случилось?

Ему рассказали.

— Всё-таки удивительно счастливый человек наш Миргасим, — произнёс Зуфер, — как нарочно, сам первый на мостике поскользнулся. А если бы бабушка упала? Должно быть, так и осталась лежать, сил не хватило бы подняться.

— Если бабушка — это ещё не самое худшее, — сонным голосом отозвалась Шакире. — Из-за внука любимого пострадать не так уж обидно, а вдруг поскользнулся бы кто-нибудь чужой?

И снова все засмеялись. Даже Миргасим.

— Зуфер, пожалуйста, — попросила мама, — встань завтра пораньше, возьми эту жердь со школьного двора и отнеси на место.

— Сделай так, чтобы никто не увидел, — прибавила бабушка.

— Я-то всё скрытно сделаю, только бы Миргасим не выболтал!

— Помни, Миргасим, — обратилась к младшему сыну мама, — опозориться легко, уважение заслужить трудно.

— Помолчишь — и за умного сойдёшь, — не утерпел Зуфер.

Миргасим болен, очень болен, у него нога болит.

Каждый день у постели больного гости, каждый день гостинцы. Вчера Фарагат принёс кусок сахара в спичечном коробке, сегодня Разия подарила красную бусину, большущую, с горошину.

Жаль, прежде не знал он, что болеть так весело. Глупый был, за всю жизнь не поболел ни разу…

Интересно, кто сегодня придёт, что принесёт?

За окном ещё совсем темно, однако чёрная круглая тарелка на стене — репродуктор — уже проснулась. Послышалось лёгкое потрескивание, потом, словно вода, «кап-кап», — это далеко, в Москве, часы отсчитывали секунды. «Широка страна моя родная…» — зазвучало во весь голос. И все, кто ещё спал, открывают глаза, слушают:

«ГОВОРИТ МОСКВА…»

«Москва, Москва наша говорит! — радуется Миргасим. — Не взяли Москву немцы и никогда не возьмут!»

Он жадно слушает сводку Совинформбюро, шёпотом повторяет ставшие родными, знакомыми имена городов:

— Ельня, Киев, Смоленск, Одесса…

Опять Ельня, Брянск, Калуга, Вязьма.

Прежде Миргасим, как цыплёнок в скорлупе, в избе своей жил, теперь вся страна ему — свой дом. Да, Ельня своя, и Севастополь, и Одесса… Везде сражаются за свой дом, за свою Родину наши солдаты. Отец где? Под Одессой? Под Ельней? Кто знает… А брат Мустафа? Тоже неизвестно.

Послушают в нашей деревне «Говорит Москва» и ещё злее берутся за работу. И школьники от взрослых не отстают. Ещё бы! Можно ли плохо учиться здесь, далеко от фронта, когда столько ребят рады бы сесть за парту, да школ нет, учителей нет… Сколько городов разбили, разорили фашисты…

А Миргасим в такое время дома нежится? И ему не стыдно? Нисколько! Пусть работает кто здоров, а больному работать нельзя, можно совсем здоровье потерять, инвалидом сделаться. Так сам председатель дядя Рустям Миргасимовой маме сказал, когда она больная вышла на работу.

Вот Миргасим и не торопится выздоравливать.

— Ох-ох, ой! Нога-а-а-а!..

«Ну совсем я стал как Саран-абзей», — думает он и ещё пуще кряхтит:

— Ох, ах!..

— Тётя Бике, — говорит Асия, — моя мама, бывало, ребятам в пионерском лагере согревающий компресс делала.

— А не лучше ли будет опустить ногу в кипяток?.. — подражая Асие, заботливо предлагает Зуфер.

— Над больными не смеются, — обрывает Асия. — Разве Миргасим виноват, что нога подвернулась?

— А ты его самого спроси.

К счастью, Асия не спрашивает, потому что пришла Наиля, принесла из своей библиотеки журналы, газеты.

Асия сразу позабыла о Миргасимовой болезни, уткнулась в газетные листы. Читает по-русски, по-татарски. Новости невесёлые. Ленинград всё ещё в блокаде. Бьют по городу из орудий, бомбят с самолётов. Но самое страшное — ленинградцам есть нечего. От голода больше народа гибнет, чем от пуль.

— А Москва? Читай про Москву.

Нет, о Москве Асия читать не может. Передаёт газету Наиле.

Наиля читает быстро, бойко, но Миргасим не слушает. Он смотрит на коричневое школьное платьице Асии. Потёрлось оно, на правом рукаве заплата. И удивляться нечему. Наиля в этом платье два года ходила, теперь оно уже не такое крепкое.

Асия Миргасиму созналась однажды:

«Ненавижу я это платье. У меня в Москве в шкафу новое школьное платье висит. Мы с папой ещё весной купили…»

«Кончится война, поедешь в Москву и наденешь».

«Вырасту из него, должно быть».

«Другое купят».

Асия засмеялась:

«Ты всегда найдёшь что ответить».

А теперь сидит бледная, сердитая, теребит пальцами кончик фартука. Опустив глаза, новости слушает.

Миргасим тоже прислушался.

— «…Советский народ ведёт смертельную борьбу, — читает Наиля. — Весь мир с напряжённым вниманием следит за этой борьбой. Мы сражаемся не только за свободу и независимость своего народа, но и за свободу всех свободолюбивых народов мира…»

А дальше сводка Совинформбюро, и Наиля, запинаясь, повторяет названия городов, которые захватил враг. Фашисты уже на подступах к столице.

— «За нами Москва, — читает Наиля, — дальше отступать некуда!»

Миргасим видит лицо Асии и кричит:

— Врёшь ты, Наиля, всё врёшь! Радио слушать надо. Седьмого ноября парад на Красной площади был! Чтоб я оглох, если вру, пусть нога отвалится, если парада не было! Седьмого ноября!

— А сегодня уже двадцать седьмое, — вздыхает бабушка.

— Ну и что же? Позабыла ты, бабушка, как противотанковая бригада генерала Панфилова сражалась? Восемнадцатого ноября они врагов остановили на Волоколамском шоссе, у разъезда Дубосеково. Не помнишь?