Потом учитель умер. Потом кончилась советская власть. Следующий директор музея был из молодых, с юмором – когда в августе 1991 года разогнали КПСС, он сообразил для потомков перенести в музей кабинет первого секретаря райкома – с длинным столом светлой полировки, графином, 50-томником Ленина и его же бюстом, и прочей партийной утварью, все как было. Обстановку перенесли. Но по тесноте вышло так, что в этом же помещении находился и стеклянный гроб древнего человека, глядя на кости которого наиболее остроумные посетители спрашивали, не есть ли это тот самый первый секретарь?

Правда, нынче была зима и посетителей ждать не приходилось. Люба, вторая, кроме директора, сотрудница музея, молодая, но строгая, девушка (из тех, что не красавица, но смотреть приятно), составляла картотеку на старые монеты, которых в музее еще с советских времен было полно. Дело было не срочное, но сегодня как раз была вторая суббота месяца, 10 декабря, музей должен был быть открыт. Люба отперла его в десять утра, и теперь до трех надо было сидеть здесь. Еще дома она придумала, что сегодня займется монетами. Кроме простынных размеров царских банкнотов и керенок, имелось еще немало серебра – царского и советского, полтинники и рубли. Люба замечала, что деревенская ребятня, забегавшая в музей время от времени, уж очень косится на серебро. Нумизматическая витрина имела замок, но несерьезный. Люба поделилась опасениями с нынешним директором, старичком, местным лидером коммунистов (российская история уже успела дать круг), но тот сказал, что уж до царского серебра ему точно дела нет, хоть переплавьте его все на зубы. Люба вздохнула и решила для начала хотя бы переписать монеты – сколько да каких.

Работа шла неспешно – торопиться-то некуда. Люба описывала внешний вид монет, номинал, особые приметы (на некоторых были царапины). Для интересу прикинула вес. Серебра выходило как минимум полкило. «Ого!» – усмехнулась Люба, держа монеты полными пригоршнями.

Тут у Любы зазвонил сотовый. Она посмотрела на экран, улыбнулась и даже, как написали бы в старинных книгах, зарделась. Если бы в музее был в это время кто-то, знающий Любу, он бы остолбенел – такой Любу до сих пор не видел никто.

– Да… – ответила Люба. В трубке кто-то заговорил.

– Олег, ну я не могу… – сказала Люба.

– У меня же работа…

Олег что-то снова ей сказал, краска залила лицо девушки.

– Нет, не надо приходить в музей, я занята! – проговорила она, стараясь, чтобы голос звучал твердо, и с ужасом понимая, что прозвучало почти жалобно!

– Олег, ну прекрати… – просительно протянула она, слушая его воркование. Олег был молодой человек, который весь последний месяц пытался за Любой ухаживать. В Кулешовке в общем-то все знали всех, и Люба знала Олега – хоть и работящий, но шалопай – и не понимала, откуда вдруг у Олега к ней чувства. Однако, признавала она, примерно так бывало и у других в деревне: ходили мимо друг друга, а потом внезапно глаза открылись, и – любовь. «Неужели он влюбился?» – с испугом и замиранием сердца думала Люба. В свои восемнадцать опыта в таких делах она не имела по причине строгого родительского воспитания. Подружки после школы разъехались – кто в райцентр, кто в город – и опыта поднабрались, некоторые даже чересчур. Любу ни в город, ни в райцентр не отпустила мать – сказала, в следующем году, но, догадывалась Люба, и нынче у матери найдутся доводы, чтобы удержать ее у своего подола. Люба чувствовала, что мать все никак не может смириться с тем, что дочь уже взрослая, но не бунтовала – она и сама не чувствовала себя взрослой. К тому же и пацаны ее избегали, что немного ее все же удивляло – вроде ведь не хуже других, а поди ж ты. Так что по большому счету Олег, с его звонками, прогулками и мелкими подарками по разным, вроде бы малосущественным, поводам, стал первым фактом ее взрослой жизни. Ну, еще работа – но работа это так, она и в старших классах подрабатывала в разных местах.

– Прекрати, Олег… – прошептала она, замирая от тех слов, которые он ей говорил в трубку. Олег, надо отдать ему должное, был настырный. На прошлой неделе они впервые поцеловались, Люба смутно догадывалась, что это только начало. Подружки, с которыми можно было посоветоваться, как раз были на учебе кто где. Люба надеялась, что они приедут на Новый год – а до Нового года она уж как-нибудь продержится. «Осталось-то меньше трех недель»… – подумала Люба, чувствуя в теле сладкую истому – и от слов Олега, и от того, на что она уже в общем-то, если не врать себе, решилась.

– Нет, не скажу… – проговорила Люба в трубку тихо, словно кто-то мог ее услышать. – Перестань, ну что ты из меня клещами такие слова вытягиваешь…

Олег снова что-то заговорил. «Вот хоть механизатор, а болтать горазд… – подумала Люба, млея. Ей было хорошо.

– Сказать что ли?»…

– Нет, и не проси… – ответила она, боясь, однако, не подошел ли лимит таких ответов уже к нулю. «Еще обидится…»

– подумала она. Олега ей не хотелось терять – хоть и шалопай, но добрый. «А шалопаи всегда добрые…» – вдруг подумала она и сердце залила горячая волна, такая, что она не сдержалась, и быстро проговорила в трубку:

– Да люблю! Люблю! Доволен?!

И счастливо засмеялась.

Олег что-то заговорил, она слушала его, но какой-то звук мешал, что-то зудело то ли сзади, то ли сбоку от Любы.

– Олежек, подожди… – попросила Люба, отняла трубку от уха и оглянулась. Зайцы, коршуны, громадный лось и прочая набитая опилками живность смотрели на нее своими пластмассовыми глазами. Люба встала и прошла в соседний зал, тот, где у них лежали револьверы и берданка. Потом – в тот, где был мемориальный кабинет. Все – графин, скатерть, ровные ряды темно-синих ленинских книжек, бюст, чернильный прибор из зеленого камня, скелет ископаемого бедолаги в стеклянном гробу – было на месте. Звук между тем не исчезал. Люба у недоумении и некоторой уже панике быстро пробежала по залам, пытаясь понять, откуда он идет, этот звук – тихий и зудящий. Тут он вдруг кончился, что-то щелкнуло и Люба услышала голоса!

Они что-то говорили, хоть негромко, но внятно, но Люба при этом не понимала ни слова.

Стараясь держать себя в руках, Люба поднесла трубку к уху и проговорила:

– Олег, ты можешь приехать? Тут что-то такое творится…

Когда она отняла трубку от уха, голосов уже не было слышно. Люба прошла по музею, заглядывая во все закоулки, под все шкафы, но ничего подозрительного не нашла. Испугавшись от этого еще больше, она оделась, заперла музей, и пошла вниз, в фойе Дома культуры – ждать Олега. Сидеть в музее одной не было сил.

– Ну, и что тут у тебя? Показывай, что гудело, где гудело… – Олег говорил громко, шагал по пустым коридорам ДК шумно – он вообще был шумный человек. Хоть худой, но жилистый, с открытым насмешливым взглядом – как только он приехал, все страхи у Любы прошли. Тем более, ей в голову вдруг пришло – а ну как он решит, что она про голоса придумала, чтобы его сюда заманить? От этой мысли она запунцовела, и как назло в эту-то минуту Олег на нее и оглянулся!

«Хорошо, в коридоре темно… – лихорадочно подумала Люба. – Видел или нет?».

Они поднялись по лестнице, прошли по коридору. Люба достала из кармана ключи и начала открывать музейную дверь. Замок заело. Его постоянно заедало – надо было как-то по-особому шевельнуть ключом, прислушиваясь к нему и к замку, – но сейчас у Любы не было сил прислушиваться.

– Ого! – сказал Олег. – Привидения заперлись?

Она возмущенно оглянулась на него – шутит или вправду решил, что она все придумала? Он отодвинул ее от двери и сам взялся за ключ. Однако, с удовлетворением увидела Люба, и у него ничего не получилось.

– Что? Привидения заперлись? – ехидно спросила она. Оба засмеялись.

– Давай я… – сказала Люба. – Там уметь надо, замок старый, его самого надо в музей сдать…

Она взялась за ключ, успокоилась, и начала понемногу шевелить им в скважине. Через минуту зубчики ключа попали куда надо – Люба почувствовала, как ключ проворачивается. Она распахнула дверь и ликующе оглянулась на Олега.