Следом за армянами/турками/греками цокает тяжелыми копытами по мостовой шестерка мохнатых битюгов в серебряной сбруе и с султанчиками из перьев на гриве. Эта упряжка имеет служить рекламой знаменитых пивоваров Виктории, символизируя поколения наших предков, любивших пропустить кружечку пива под конец рабочего дня. Пиво так же естественно, как турнепс, говорят нам эти битюги. Они так же ассоциируются в массовом восприятии с пивом, как какой-нибудь сельский приют для сильных, но симпатичных сельскохозяйственных животных вчерашних дней. Правда, на их месте я бы надеялся, что на пивных боссов не снизойдет откровение, гласящее: пивоварение — дело настолько прибыльное, что вполне может обойтись без рекламы.

Ибо не пройдет и получаса после того, как пиво сделается настолько респектабельным, что сможет обходиться без них, как этих славных битюгов переработают на клей, которым клеют на стены детского сада детские рисунки.

Они цокают копытами, высоко задрав головы, то и дело встряхивая мордами и султанчиками из страусовых перьев, торчащими у них из-за ушей, в попытке разогнать невесть откуда слетевшихся мух. Они тащат деревянную телегу, груженную пирамидой старых пивных бочек, на которых выжжено клеймо пивоварни. Эти здоровенные тварюги внушают страх своими размерами, и над толпой там и здесь появляются сидящие на плечах у родителей дети, которым хочется лучше видеть их круглые животы, их коротко подрезанные хвосты, их необъятные ляжки и их мохнатые тяжеленные копыта, грохочущие по мостовой, как сама история. Сидящие на пирамиде бочек люди кидают в толпу круглые пластиковые подставки под пивные кружки, и люди подпрыгивают и отпихивают друг друга, пытаясь поймать их.

Приближается полдень. Мне пора встречаться с Комитетом. Я выбираюсь из толпы на Сент-Килда-роуд и мимо зеленого пруда, в котором плавают крысы, ныряю в глубокую тень европейских деревьев. Там сооружены два помоста с лакированным паркетным настилом. Одна из этих сцен предназначена для церемонии торжественной натурализации, которая как раз только что началась. На газоне перед сценой расставлены рядами несколько сотен складных стульев, большая часть которых занята родными и близкими тех, кто проходит натурализацию. Первый ряд отведен журналистам и фотографам, поскольку на сцене, на небольшом подиуме, стоят полукругом резные деревянные кресла, в которых сидят общественные деятели, выбравшие это место и эту церемонию для двадцатисекундных речей — их электронные средства массовой информации вставят в свои репортажи о праздновании Дня Австралии. Премьер-министр сидит здесь. Равно как премьер и губернатор Виктории.

После всех положенных формальностей на большем, предназначенном для натурализации помосте Премьер-министр, которого общественное мнение считает республиканцем (впрочем, если общественное мнение так считает, значит, так оно и есть, потому что общественное мнение для него все равно что нерв, оголенный и сверхчувствительный, передающий ему наслаждение и боль, прошлое и будущее), перейдет на сцену Комитета и произнесет еще одну речь. Она, как надеется Комитет, окажется еще ярче, чем речь насчет натурализации, так что пресса, радио и ТВ могут предпочесть ее предыдущей. После чего он должен дернуть за шнурок, открыв взглядам публики победителя конкурса. И мы увидим, кто спроектировал лучший флаг. Или увидим, кто представляет самое презренное меньшинство Австралии. В любом случае мы будем улыбаться и пожимать руки под вспышки фотокамер.

— По дороге к помосту Комитета я задерживаюсь перед сценой натурализации. Премьер-министр как раз закончил речь, и толпа у сцены вежливо аплодирует. Предстоит посвятить в граждане Австралии первого за сегодня человека. Маленького черного африканца в большой, с чужого плеча спортивной куртке выталкивают из толпы слева от сцены. Он выходит на середину, и женщина в наряде, напоминающем форму стюардессы, протягивает ему Библию. Он берет Библию обеими руками и пристально вглядывается в нее. Премьер-министр спускается со своего подиума и останавливается, заложив руки за спину и улыбаясь каждому, на кого падает его усиленный очками взгляд. Потом делает шаг вперед и фокусирует свою улыбку на этом человеке, который отрывает взгляд от Библии и улыбается в ответ, хотя в глазах его читается нескрываемый страх, и вообще вид у него такой, будто он вот-вот спрыгнет со сцены и бросится наутек сквозь толпу, визжа, размахивая руками и петляя, как загнанный заяц. Похоже, там, откуда он родом, улыбающиеся политические лидеры предвещают чудовищные потрясения. Похоже, в отдельных африканских странах существует правило, по которому чем шире улыбка, тем тяжелее иго этого улыбающегося деспота. Поэтому, чем сильнее фокусирует наш Премьер-министр свою улыбку на его лице, тем более испуганным он кажется и тем шире улыбается Премьер-министр, чтобы успокоить его. И так оба усиливают эмоции друг друга. И так до тех пор, пока я не начинаю бояться, что демократически избранный лидер страны убьет этого человека своими благими намерениями. Что того просто кондрашка хватит от светских манер.

В парк залетают звуки продолжающегося парада. Кваканье, словно звук одной из резиновых груш, прикрепленных к рожку, которыми пользуются для общения бессловесные клоуны в цирке. Следом за кваканьем доносится волнами рокот, возможно, означающий смех толпы.

Женщина в костюме стюардессы протягивает Премьеру и перепуганному черному человеку по карточке-шпаргалке и подталкивает перепуганного человека к микрофону. Премьер-министр подходит к микрофону сам, останавливается рядом с перепуганным мужчиной, улыбается ему и читает вслух: «Отныне и навсегда, во имя Господа…»Он делает паузу и кивает рождающемуся гражданину. Мол, продолжай.

— Ат ныня и наффседа, вуиммяос пада, — шепчет черный человек. Он, оказывается, американец.

—  Я клянусь в верности Австралии и ее народу, чьи демократические убеждения разделяю.

— А кланусс ффернас ти Арстралии ие народу, чи демаркисские бжденния я раз дваю, — шепчет тот.

— Чьи права и свободы уважаю, и чьи законы я обязуюсь блюсти.

— Чи прара и собды уважу, ичи законы обус блей.

Премьер-министр подходит к нему вплотную, берет за руку и трясет, и не по росту большая спортивная куртка прыгает вверх-вниз, — и тот с облегчением улыбается Премьер-министру, чья улыбка — это просто пугающая гримаса ротового отверстия, и ныряет обратно в передние ряды толпы, сопровождаемый вспышками прессы. Его сделали гражданином. Он горд. Но, как рано или поздно понимает каждая мать, роды — едва ли не самое простое.

Премьер Виктории выходит вперед и становится рядом с Премьер-министром. Он тоже будет производить в граждане. Губернатор развалился в резном кресле. Все они будут производить в граждане.

Комитетская сцена находится достаточно близко от сцены натурализации, чтобы некоторые из находящихся там похлопали первому за этот день свежеиспеченному австралийцу. Я перехожу туда. По периметру ее натянут фартук из прорезиненного брезента, на котором бесконечной цепочкой напечатаны названия и эмблемы банка, и производителя кухонной мебели, и производителя рольставней, и знаменитого австралийского автомобильного гиганта, изготовителя внутренней отделки бардачков, то есть всех спонсоров Комитета. Я поднимаюсь на сцену, покрытую длинными паркетными досками, и Кенни Рул, одетый на этот раз в бордовый, хотя все равно не по росту куцый костюм, идет ко мне с другого ее конца и говорит: «Хантер, вы сегодня па-па-положительно па-па-последний. Но будь я па-па-проклят, если буду наказывать человека, который, возможно, спа-па-проектировал флаг респа-па-публики. Добро па-па-пожаловать на борт Комитета». — Он машет рукой в сторону паркетного настила.

Остальные финалисты сидят полукругом лицом к толпе, большинство людей тянут шеи, пытаясь разглядеть поверх наших голов, что там делают на соседней сцене знаменитости. Мне оставили свободное место рядом с Факирой, расцветшей на склоне лет лесбиянкой, чей флаг представляет собой сплющенную радугу гомосексуальности с Южным Крестом на верхушке. Рядом с ней, закинув ногу на ногу и упершись локтем в бедро, а подбородком в руку, сидит Ирвин Менц, и кончики его нафабренных усов острее обыкновенного, а вид у него такой, будто его аборигенский триколор, увенчанный Южным Крестом, совершенно достоин этой толпы, которую он покорил один и без посторонней помощи. За ним сидит Тревор, автосборщик, представляющий три полоски неверно нарисованного французского флага. Он то и дело поднимает руки с колен и машет светловолосой девочке, сидящей на коленях у матери в первых рядах зрителей, которая прыскает, и начинает ерзать у той на коленях, и отчаянно машет ему, и поднимает ручонку с зажатой в ней ниткой от воздушного шарика с Гарфилдом, на что он отвечает кивком и улыбкой. Дальше всех от меня сидит Аманда Траут, художница-киви, настолько взволнованная Новым, что отобразила на своем флаге целых шестнадцать его разновидностей.