Я пишу: «С ЭТИМ НИКАКИХ ПРОБЛЕМ» — крупными буквами по диагонали поперек обеих подчеркнутых черными линиями, отведенных для моего ответа строчек.

Затем следует листок формата А4 с отступающей на два сантиметра от краев черной рамкой, внутри которой ты должен нарисовать свой флаг. Снизу под рамкой имеется место для твоего имени и четырехзначного номера-пароля. Я — Хантер Карлион, 3417.

Для официального конкурса рисунок от руки, как на моих намалеванных на витринах флагах, не годится. Тут нужно чертить. Тут нужно сгорбиться над листком и не уступать в старательности какому-нибудь средневековому монаху. Напрягать зрение и работать с картографической точностью. Склониться к самому листу так, чтобы он сделался для тебя Вселенной. Твоим холстом. Главная отличительная черта моего флага — это реальное созвездие с реальными расстояниями между звездами. Это нельзя изображать на глаз, как на витрине французского ресторана.

Для этого приходится долго рыться в кипах старых журналов «Дик Смит», пока не найдется Южный Крест подходящего размера, чтобы нанести его примерно в центре ограниченного черной рамкой пространства, отведенного тебе конкурсным комитетом. Приходится вымерять расстояние от одной звезды до другой, чтобы тени от каждой из них падали строго под одним и тем же углом. Приходится как-то абстрагироваться от досадной помехи, выражающейся в отсутствии проносящихся по твоему произведению искусства отраженных грузовиков.

Приходится найти в тех же «Диках Смитах» сделанный со среднего удаления цветной снимок Улуру и, не обращая внимания на счастливого курортника в традиционном дурацком пробковом шлеме, который одним видом своим отпугивает мух, поместить эту снятую со среднего удаления скалу в нижней части флага. Приходится с мучительной аккуратностью раскрашивать флаг плакатной гуашью «Гольбейн». Потом приходится нести его в копировальный центр и прогнать его через их цветной ксерокс, чтобы он имел профессиональный вид и не смазался за время пересылки, как, возможно, смажутся другие конкурсные работы. Потом отправить его по указанному адресу и забыть о нем, как забываешь о любом купленном когда-либо лотерейном билете.

Пока я был мальчишкой, мне в Джефферсоне позволялось быть белым. Но стоило мне начать превращаться в мужчину, как меня сделали черным. Везде, абсолютно где угодно, я просто мужчина. Но в Джефферсоне я все еще просто черный.

Не будь того выстрела, я вряд ли прославился бы настолько, чтобы меня сделали черным. В конце концов, внешность у меня не как у черного, так что до этого могло бы и не дойти. Я был бы тем же самым, кем являюсь где угодно, кроме Джефферсона. Мог бы сойти за изысканно смуглого или за какую-нибудь этническую экзотику. Но в целом оставался бы белым.

Однако выстрел с самого начала оставил на мне отметину. Сделал меня местным историческим примером того, к чему приводят межрасовые связи. Выстрел этот стал для тех, кто хотел видеть в нем это, свидетельством, что местные расы и европеоидная раса всегда будут на ножах друг с другом. И сделал меня для тех, кому хочется это доказать, живым примером того, что межрасовые связи, являющиеся, как правило, последствием особенно пьяной ночи или особенно темной дороги, только изредка представляют собой смелую, но неудачную попытку достичь расовой гармонии.

Поэтому, когда мне пришла пора превращаться в мужчину, меня сделали черным. И теперь, когда я приезжаю повидаться с ним, я снова становлюсь черным — на то время, пока еду через этот город.

Он живет теперь в том месте, которое сам называет «Выселками», — выше Джефферсона по течению реки. Он назвал это Выселками, когда жил еще в Джефферсоне. Когда тот большой эдвардианский особняк купоросного цвета еще принадлежал ему. Когда он был еще процветающим торговцем, состоятельным человеком, семейным человеком, строившим планы на пост мэра. Человек, положение которого в городе позволяло ему улыбаться людям по сотне причин, не имеющих отношения к дружбе.

И, конечно, в том, что он купил себе недвижимость в глуши и назвал ее Выселками, была шутка, но было и этакое хитрое признание успеха: выходит, ты достаточно известен, и уважаем, и уверен в будущем, если тебе нужна дыра в буше, нечто естественное, нечто примитивное, чтобы сбегать туда на выходные, и думать только о рыбной ловле, и жить, не заботясь о деловых улыбках, и вежливости, и требованиях протокола, и сроках, и законах, и правилах, и нормативах. Место, где ты можешь взять в руки лопату, или удочку, или топор, или ружье, или бутылку дешевой бормотухи. Да и в самом названии сквозила ирония: выходит, ты уже настолько преуспел Вобществе и Собществом, что тебе нужно ВЫселиться из него. Куда-то, где можно проводить ночи в самое полное полнолуние. На Выселки.

Но его проблемы низвергли его с той ступени, которую он занимал в обществе. Проблемы с черными людьми, такими, как я, поставили барьер его амбициям, и оттолкнули покупателей, и понемногу Джефферсон и Выселки поменялись ролями. Теперь Джефферсон служит выселками в той жизни, которую он ведет в пойменном лесу на краю общества. И он выбирается из этого леса в Джефферсон лишь изредка, ради круглых годовщин частично открестившихся от него родственников или частично забытых друзей, или встреч старых одноклассников, приятелей по спортивным клубам, в которых он блистал, или комитетов, которыми он руководил.

Он больше не преуспевает. Теперь его домом служат Выселки. Выселки окружены гектарами ржавеющей сельскохозяйственной техники. Они приютились на опушке леса, так близко к реке, как только позволяют весенние паводки. Я рулю по шоссе на встречу с ним по случаю его дня рождения. Ему исполняется, если не ошибаюсь, семьдесят два.

Я доезжаю на своем «КОЗИНС И КОМПАНИИ» до Хьюма и сворачиваю на север, в Мидленд, сквозь стада бело-рыжих коров, что пасутся вокруг Нагамби. Ближе к Нагамби мужчины в ярких джемперах молча ковыляют по утоптанным до каменного состояния дорожкам или отдыхают на обочине, на чахлой траве, пропитанной моторным маслом. За поворотом дороги, огибающей Вайолет-таун и выстреливающей прямо на Джефферсон, поля расчерчены сеткой ирригационных каналов. Дойные коровы выделяются на зелени своим ярким черно-белым камуфляжем, который позволяет людям без труда отыскать их, в какую бы чащу те ни забрели, жуя свою жвачку и переваривая свои мысли, которые хитроумными стараниями селекционеров никак не могут быть умнее мыслей самого тупого фермера.

На плантации Хью Линакера раскачивается скорбными призраками под порывами северного ветра десятикилометровый почетный караул эвкалиптов, высаженных здесь в память о погибших солдатах. На каждом дереве красуется бронзовая табличка с именем над восходящим солнцем — эмблемой австралийской армии.

С каждой новой войной плантация Хью Линакера увеличивается в размерах. Обычно растущие у дороги акации здесь выкорчеваны, а вместо них высажены с равными промежутками эвкалипты — стройные и гладкокожие, как супермодели, достойные расти в честь павших солдат. Три дерева на этой плантации носят мою фамилию на бронзовой табличке; каждое отстоит от другого на километр, поколение и войну. Прадед, двоюродный дед и дядя. Деревьев с фамилией моей матери здесь нет, ибо военное ремесло не популярно у ее народа, да и поражение в бою, в необъявленной и незавершенной войне не считается достойным медной таблички. Плантация Хью Линакера — то место, где я становлюсь черным. Начиная с этого места люди помнят меня. Тычут в меня пальцем. Рассказывают обо мне. Этакий урок местной истории.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДЖЕФФЕРСОН, гласит плакат. ГОРОД ФРУКТОВЫХ САЛАТОВ.

Город делается больше с каждым моим новым приездом. В основном за счет ангаров. Вся городская окраина застроена сделавшимися теперь архитектурной нормой большими зданиями из гофрированного металла, в которых разместились хранилища охлажденных продуктов и торгополоманый грош.

Я пересекаю Шеттерд-ривер, и въезжаю в город, и торможу свой «КОЗИНС И КОМПАНИЯ» у кафе «Харко», где, как известно всем, выросшим в Джефферсоне в семидесятые, делают лучшие в мире гамбургеры со всякой всячиной. У входа всегда тусуются байкеры. Вот и сейчас здесь сидят, покуривая, на своих «Харлеях» трое таких. Дикие, как того требуют дикие американские традиции. Дикие бороды, пивные животики, голые руки в татуировках, кожаные жилеты, стальные клепки, снова кожа, цепи на шее, ножики на поясах.