— Я всегда предпочитаю передавать клиенту житейское дерьмо на людях, — объясняет она. — Если передавать житейское дерьмо клиенту, когда он один, есть риск, что он учинит что-нибудь над собой. А если он учинит что-нибудь над собой, у меня возникнут сложности с оплатой чека. Обязательно найдется кто-нибудь, кто обвинит меня, что именно я передала житейское дерьмо, а это осложнит передачу чека. — Она тычет кассетой в знаменитую автомобильную эмблему на его алом шелковом галстуке. — Вот так. Боюсь, хорошие новости — это те, которых нет.

Он берет у нее кассету, и она убирает руку, и кассета остается прямо у него под подбородком, где она ее отпустила. Он смотрит на нее так, словно сквозь черный пластиковый корпус видит запечатленную в миниатюре неверность своей жены.

Мне не по себе быть втянутым во все это. Видеть и слышать чужую боль. Я не знаю, куда деть взгляд. Но не отворачиваюсь. Ибо его боль завораживает — будто порнуху смотришь.

— Насколько все плохо? — спрашивает он ее.

— Неверность? Насколько она плоха? Откуда мне знать? Она есть, вот и все, что я знаю. Она есть. Думаю, ее нельзя измерить и присвоить степень.

— Нет, я хотел спросить… — Он поворачивает кассету в руках и смотрит на ее торец, нет ли там названия. На торце набрана случайным сочетанием прописных и строчных букв его фамилия: ДеЛьГАрНо. — Я хотел спросить, очень ли грязное вышло кино? Я не смогу смотреть на Надин в грязном кино.

— Нет. Вовсе нет. За это вам пришлось бы заплатить мне больше. За съемку через окно. Нет. Это всего лишь эпизоды, в которых Наша Героиня с разбега бросается в объятия Вышеозначенного Красавчика, и руки Вышеозначенного Красавчика сжимают ее ягодицы, соприкасаясь кончиками пальцев точно над анусом Нашей Героини, и в которых Наша Героиня целуется с Вышеозначенным Красавчиком на автостоянке у «Броудмедоуз-Бест-Вестерн». Следом за этим Наша Героиня и Вышеозначенный Красавчик скрываются из виду в подъезде номер десять, одиннадцать, двенадцать или тринадцать «Броудмедоуз-Бест-Вестерн», это когда как. Ничего менее пристойного, только это. Собственно, все в рамках нормы, когда бы вы не были третьей стороной, имеющей собственный интерес в вышеозначенных ягодицах.

— Сколько они там пробыли? — спрашивает он. — В «Броудмедоуз-Бест-Вестерн»? — Он смотрит на кассету, которую продолжает вертеть в руках.

— Стоянка у «Броуди-Бест-Вестерн» разрешена не больше часа, так что я не знаю точно. Они могли трахаться дольше, чем я сидела там в своей машине, — отвечает она.

Он снова поднимает взгляд на нее.

— Вам ведь это нравится? Вас это заводит?

Она вздыхает.

— Нет. Уверяю вас, мне это не нравится. Просто теперь, когда вы узнали, что ягодицы Нашей Героини лапает Вышеозначенный Красавчик, вам хочется застрелить вестника. Это еще одна причина, по которой я передаю житейское дерьмо клиентам в общественных местах. Так вестник, moi, —она касается кончиками пальцев левой руки своей груди между выпуклостями, — остается жив.

— Ее зовут Надин, — говорит он ей.

— Вы хотите, чтобы я следила за Надин дальше? Или пленки вам достаточно? Так или иначе, вам придется заплатить за уже проделанную работу, — говорит она. — Но я могу поработать и еще. Могу снять стоянку на более долгий срок, и пощелкать через окно, и накопать настоящей грязи, если хотите. И могу отыскать удостоверение личности Вышеозначенного Красавчика, чтобы судиться с ним.

— Нет, — говорит он. — Больше этого все равно не скажешь. Невозможно. — Он держит кассету в руках и смотрит на нее рассеянным взглядом, словно взгляд его проникает назад, в прошлое.

— Сколько я должен? — спрашивает он и сам фыркает, осознав иронию вопроса.

Она вынимает из заднего кармана своих кожаных штанов прямоугольный листок бумаги и передает ему, и он разворачивает его, и делает несколько шагов назад, к столу, одному из которых составлен бар, и вынимает из кармана пиджака чековую книжку и ручку, и склоняется над столом, чтобы выписать чек.

— …поэтому я с удовольствием передаю слово мистеру Энтони Дельгарно, компания которого столь щедро спонсирует наш конкурс, дабы он сказал с этой трибуны несколько слов о перспективах автомобилизации грядущей республики.

Услышав, как Абсолютный Рекс приглашает его выйти и связать свою автомобильную марку с новым флагом грядущей республики, и поведать нам об эмалево-хромированном будущем всех нас, австралийцев, если мы будем и дальше эксплуатировать рабский труд Третьего Мира в сочетании с нашим старым добрым Австралийским Ноу-Хау, Два-То-Тони Дельгарно отрывается от стола, на котором выписывал чек, и поднимает руки над головой, при этом в одной руке он держит авторучку, а в другой — чековую книжку и видеокассету, на торце которой написано ДеЛьГАрНо. Он машет ими в воздухе — резко, словно адвокат в кино, предъявляющий присяжным решающую улику. Он медленно встряхивает головой. Лицо его застыло как камень. Брови нахмурены. Зубы крепко стиснуты. Губы сжались в тончайшую бесцветную линию. Никогда и никому не показывай свою боль.

Он смотрит на Абсолютного Рекса и машет ему этими тремя предметами, словно тот, Абсолютный Рекс, видел все это в мире искусств, и видел все это в мире литературы, и видел все это в своем судебном мире, и прекрасно знает, что означают эти ручка, и чековая книжка, и кассета. Вся толпа удивленно смотрит на него, отказывающегося подняться на трибуну и выполнить то, чего требует от него положение главного спонсора.

Он мотает своим окаменевшим лицом и машет в воздухе ручкой, чековой книжкой и кассетой. Типа, я не могу подняться на трибуну, это совершенно невозможно. Вот, смотрите, храм моей жизни превратился в лес рушащихся колонн. Вот, смотрите, чековая книжка, ручка, видеокассета.

Толпа никак не может взять в толк, почему руководитель среднего звена главного спонсора отказывается подняться на трибуну. Но это возбуждает ее любопытство. Все чувствуют, что здесь, в Комитете, что-то пошло наперекосяк. Они переводят взгляды с руководителя среднего звена на Абсолютного Рекса и обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Кое-кто из фотографов спохватывается и поднимает камеру.

Абсолютный Рекс держит свои очки-полумесяцы перед лицом и выгибает бровь, глядя через весь После-какой-мать-вашу-военный зал.

— Нет, Тони? Нет? — спрашивает он. — Тебе нужно еще пару минут? Что ж, если тебе нужно еще пару минут, я могу припомнить еще пару историй из моих приключений антипода в стране-матери. — Два-То-Тони Дельгарно продолжает хмуриться и упрямо мотать головой и уликами катастрофы. Похоже, он просто не знает, что еще можно делать.

— О’кей. Нет так нет. Прошу прощения, леди и джентльмены, у нас тут неожиданный оборот. У мистера Дельгарно явно другие дела. Смотреть видео, — говорит Абсолютный Рекс своим тоном «а-ну-попробуй-трахни-меня». Он улыбается улыбкой, под которой все видят плохо спрятанную ярость. — Надеюсь, это твое видео отвечает требованиям цензуры, Тони. Не какая-нибудь гадость для просмотра только взрослыми. — Он деланно смеется.

И когда тот смеется, Два-То-Тони сникает, словно постарев. «Только „Броудмедоуз“, — шепчет он. — Только „Броудмедоуз“». И его окаменевшее лицо начинает обвисать — уголки рта и уголки глаз. Лоб морщится, из глаз струятся слезы, и руки падают по бокам, и плечи сутулятся под пиджаком в мелкую крапчатую полоску, словно он сразу превратился в разбитого горем старика. И вся сбитая с толку толпа, переводившая взгляд с одного видного лица на другое и обратно, вдруг стихает и смотрит уже только на Два-То-Тони Дельгарно, превращающегося в разбитого старика.

На самом-то деле он плачет так скупо, как плачут только мужчины. Только слезы и сутулость. Но зачарованная толпа усиливает эффект. Мы все делаем с ним это. Глядя на него и подстегивая его горе. На сколько лет он состарится? Уж не получим ли мы прямо здесь и сейчас поздравительного письма от Королевы по поводу самого быстро состарившегося долгожителя? Уж не рухнет ли он на паркетный пол После-какой-мать-вашу-военного зала? И не умрет ли здесь, превратившись в гнусное, булькающее, чернеющее, зловонное месиво внутри этого костюма в мелкую крапчатую полоску, из которого нам под ноги потечет темная жижа, а мы будем глазеть на это, брезгливо зажимая носы?