— Гребаные подзаборные шлюхи. Суки позорные. Сучьи высерки.

Но постепенно наслаждение от бичевания проходит. Страстности, правда, меньше не становится.

— Недоноски гребаные, воюющие с детьми…

Впрочем, он и правда выдыхается. Темп стрельбы снижается, и сама речь его становится менее замысловатой. «Манды», и «Ублюдки», и «Туда вас», и «Растуда» расцепляются и становятся одиночными. Становятся просто «Мандой-Похитителем-Детей», и «Бесхребетными-Ублюдками», и «Гребаным-Хреном-Немощным-Которому-Следовало-Бы-Встать-И-Сказать-„Нет“-И-Вообще-Вести-Себя-По-Человечески»…

Теперь он обращается исключительно к Дину Фрибергу. Тот все стоит, похлопывая себя по штанине стволом тридцать восьмого калибра, и ждет хоть секундной паузы, чтобы сказать нам, что на этот счет думает Содружество.

Но если подойти к отцу поближе, как подошел я, и взять его не за ту руку, которой он тычет в Дина Фриберга, а за ту, которая опущена и сжата в кулак, и разжать этот кулак, и вложить в нее свою руку, — становится видно, на кого он показывает. Становится видно, кому адресован этот поток брани. Отсюда ты смотришь на Дина Фриберга, а видишь моего отца. Ругающегося и гневно тычащего пальцем в самого себя, в двух абсолютно одинаковых самих себя, отраженных зеркальными очками Дина Фриберга. И ты понимаешь, что отец смотрит только в эти государственные секретные очки. Что он поливает бранью два своих уменьшенных отражения. Себя самого, который десять лет назад приехал в Кумрегунью, чтобы забрать меня у нее. Себя самого, смотрящего на то, как я возвращаюсь из школы весь в синяках, и в ссадинах, и в замешательстве оттого, с чего это все меня вдруг возненавидели. Себя самого, неспособного поделать с этим замешательством ничего, кроме как вздыхать, смазывая мои синяки и ссадины марганцовкой, и приговаривать каждый вечер: «Человек человеку волк, Хант, и ничего уж тут не поделаешь». Что если и значило что-то для меня, так только то, что завтра эта ненависть возобновится с новой силой. И ничего с ней не поделаешь. И никуда от нее не деться. Что мое будущее не будет отличаться от моего настоящего.

— Ты, хрен бессильный, — говорит он паре своих крошечных отражений.

— Хватит, папа. Ты же не виноват. Ты уже все сказал. А теперь хватит.

Он отводит взгляд от своих крошечных отражений, закрывающих глаза Дина Фриберга, и смотрит на меня, и улыбается, и я вижу, что он вот-вот заплачет.

— Ах ты, поганец маленький, — говорит он таким голосом, какого я от него еще ни разу не слышал. Он крепко обнимает меня за плечи, и кончики пальцев его смыкаются у меня на спине, и впиваются в лопатки, и он осторожно встряхивает меня, придвигая ближе к себе, но не прижимая. — Откуда тебе знать, кто здесь виноват, а кто нет? Или это не ты хотел топить чужих детей в аквариумах?

— Не хотел я, — отвечаю ему. — Правда, не хотел.

Мужчина у южного угла нашего дома сдвигает свои зеркальные очки на лоб, на аккуратно подстриженную челку. Его недовольное лицо открыто нашим взглядам. Это молодой великан. Судя по его мускулатуре, он запросто может заниматься серьезным и уважаемым делом. Ну, скажем, завязывать узлом кочергу на ярмарке, или перекусывать девятидюймовые гвозди, или поднимать жернова, или лежать, положив себе на грудь здоровенные валуны, пока пьяные зрители молотят по этим валунам кувалдами.

— Тухлое это дело, Дин, — говорит он. — Дерьмо дело.

— Агент Уокер, кто это вам разрешил высказывать свое мнение по оперативным вопросам? — поворачивается к нему Дин Фриберг.

— Это не мнение. И какая это, к черту, операция? Дерьмо да и только.

— Это не ваше дело, агент Уокер, — рявкает Дин Фриберг. Агент Уокер медленно опускает зеркальные очки обратно на глаза, закрывая ими свое недовольство.

Дин Фриберг убирает пистолет обратно в кобуру. Вынимает из кармана мое письмо и вглядывается в него. Смотрит на нас с папой.

— Мистер Карлион, — говорит он. — Мое положение в организации дает мне широкие полномочия. Третий уровень ответственности. Это означает, что мое начальство разрешает мне по своему усмотрению поворачивать дело так и этак, прикрывать его или давать ему ход. — Ладонь его движется в такт словам, виляя вправо и влево, делая рубящее движение и устремляясь вперед — в данном случае, в направлении нашей веранды. — Я могу дать этому такую оценку, мистер Карлион, какую посчитаю нужной, — говорит он. — И я, возможно, склонюсь к тому, чтобы оказать вам невероятную услугу. Посчитать это письмо, — он машет моим письмом в воздухе, — простой глупостью и ничем иным. И посчитать вашу реакцию на письмо вашего сына простой глупостью и ничем иным. Хотя, с формальной точки зрения, ваш Хантер совершил попытку детского мятежа и, более того, нарушил ряд законов пользования почтой. Лично меня его поведение возмущает, и еще больше возмущает ваше отношение к этому его поведению, и мне кажется, оно граничит с государственной изменой… угрозой жизни Премьер-министра и его семьи… и все же… я почти готов дать мальчику шанс. Я только хочу быть уверенным, что мы контролируем ситуацию на случай, если это повторится. Я хочу сказать, — он складывает письмо и убирает его в нагрудный карман своего пиджака, — что я не хочу возвращаться в Канберру и продолжать получать письма, нарушающие покой администрации Премьер-министра, и тэ дэ, и тэ пэ, чтобы говорили, что это все из-за Дина Фриберга, из-? за того, что он не довел дело до конца там, в Джефферсоне, Не хочу я этого.

— Угребывайте, — говорит ему отец.

Агент Уокер у южного угла нашего дома смеется.

— Заметано. Прекратить огонь, — говорит он. И поднимает руку в жесте «пока», и уходит вдоль стены дома в направлении нашей парадной калитки. Человек у северного угла дома тоже смеется и откидывает голову назад. По обе стороны от его носа отражаются клубящиеся облака, словно его очки — это окна, а внутри его головы еще одно небо. Потом он поворачивается и скрывается из виду.

Дин Фриберг остается с нами один. Покинутый.

—  Унтер… Унтер… Унтер…

Это Ромео Альотта зовет меня со своего двора по ту сторону переулка. Весь их задний двор — это сплошной зеленый цемент за исключением редких квадратных отверстий, в которых они сажают помидоры, и помидоры у них вырастают такие, каких нигде больше не отведаешь, и других редких квадратных отверстий, из которых у них растет виноград, полностью закутанный в мелкую железную сетку от птиц. Он выкликает мое имя, приглашая меня зайти к ним в гости, чтобы отведать фасоль, которую готовит его мать. Я даже отсюда слышу запах этой фасоли в соусе из козьего масла с перцем. Мать Ромео из тех невежественных крестьянок, которые из самых примитивных овощей могут приготовить нечто такое, ради чего стоит лезть через два забора.

Дин Фриберг поворачивает голову и прислушивается к этому голосу из переулка. К «Унтерам»,доносящимся с той стороны. Потом поворачивается обратно к нам и смотрит на нас по очереди.

— Ладно, — говорит он. — Я вряд ли могу расценить ваше «угребывайте» как адекватный ответ на мои заботы. И раз уж вы ответили мне «угребывайте», я вынужден считать вас с Хантером актуальной угрозой. Мне придется вывесить в канцелярии Премьера номер вашего почтового отделения. Мне придется потребовать, чтобы вся корреспонденция, исходящая из этого почтового отделения, уничтожалась непрочитанной, мистер Карлион. Целиком и полностью. Вы не сможете отправить никакой корреспонденции в адрес нашего Премьер-министра ни с одного из известных вам почтовых ящиков. Никому из ваших знакомых не удастся нашему всенародно избранному главе государства даже поздравительной открытки послать. И все из-за вас с Хантером. Ваши друзья и соседи лишились своего демократического права. Весь ваш почтовый участок. Вот так вот.

Он медленно отступает к распахнутой настежь калитке. Он пятится, высоко поднимая ноги, словно какая-то болотная птица из фильма Дэвида Аттенборо, прокрученного задом наперед. Мы смотрим, как съеживаются и исчезают наши отражения в его зеркальных очках.