Представители нашей хрупкой и прекрасной демократии, то есть Австралии, объявили о своем приходе, ногой распахнув нашу заднюю калитку, и покашляв со стороны южного угла нашего дома, и покашляв со стороны северного угла нашего дома утром на Пасху, когда мы с папой устраивали ленч с барбекю у нас в саду, пригласив в гости «Вольво»-мужа с «Вольво»-женой и представителя «Форда» из Далласа. Это была не та «Вольво»-семья, что во время войны за мачете. Та семья вернулась к своим далеким северным Рождествам. Это была семья через две «Вольво»-семьи после них. Эта «Вольво»-семья была старше и жирнее.

Шведы и американцы не претендуют на место в моем прошлом, а я не претендую на место в их будущем. Поэтому цвет моей кожи их не беспокоит. Им нравится этот Пасхальный ленч со мной и с папой под нашими пальмами в этой странной и далекой, покупающей грузовики стране.

Однако вдруг из-за углов нашего дома появляются люди в костюмах. Точнее, они стоят там, прислонясь к углам, и покашливают, давая нам знать, что они там. И стоят в раскрытой нараспашку задней калитке, давая понять, что они здесь и что они открывают все ногой нараспашку. Что они нас окружили. Трое. Каждый из них согнул правую руку в локте так, что кисть находится где-то за правым ухом, и в руке этой, как раз за этим правым ухом, зажат револьвер дулом вверх. Этакая официально санкционированная поза. Или подсмотренная в каком-нибудь голливудском боевике. На всех троих зеркальные темные очки — несмотря на то что все небо в цепочках темных грозовых туч. По одному вышли из-за углов дома, а третий распахнул заднюю калитку ударом почти-кун-фу.

— Кто из вас тут Хантер Карлион? — хочет знать мастер почти-кун-фу, распахнувший нашу заднюю калитку своим начищенным до блеска черным ботинком. — Который? — Свободной от револьвера рукой он тычет в трех вероятных — взрослых — носителей этого имени. Тычет в перепуганного, среднего возраста «Вольво»-мужа в шортах лимонного цвета, длинных гольфах лимонного цвета, перепуганно разинувшего рот. — Вы? — «Вольво»-муж едва заметно мотает головой.

— Вы? — тычет он в Деррила, неудачника лет двадцати пяти, посланного «Фордом» на край света, который как раз только что рассказывал нам про разгул преступности в Далласе, о праве на ношение оружия, и о ношении этого оружия, и о том, как это оружие наставляют на лоботрясов-мексиканцев на принадлежащей его отцу стоянке грузовиков в Далласе, когда эти лоботрясы-мексиканцы напрашиваются, чтобы на них наставляли это оружие, что происходит в среднем раз в две недели. Так вот, этот Деррил стоит, подняв обе руки вверх, и лепечет: «Не стреляйте, Боже, только не стреляйте. Это не я. Я американец», — и наверняка показал бы на меня, если бы его руки не были заняты над головой, так что он может только кивнуть в мою сторону.

— Вы? — тычет он в папу, который стоит рядом со мной с бутылкой пива в руке, и чуть разжимает руку, и бутылка скользит в его пальцах до тех пор, пока пальцы не сжимаются на ее горлышке, и он перехватывает ее так, что это уже не просто дубинка, но палица, а сам он прикидывает возможность размозжить черепа трем стоящим с трех сторон вооруженным мужчинам, чтобы его при этом не изрешетили пулями. — Вы? — Отец продолжает прикидывать в уме.

Мужчина у задней калитки не спрашивает «Вольво»-жену, не она ли Хантер Карлион. Меня он тоже не спрашивает. Продолжая держать револьвер дулом вверх у правого уха, он делает пару шагов от калитки и своим почти-кун-фу с размаху бьет начищенным до блеска черным ботинком по цветочному горшку. Горшок падает и разбивается, рассыпав землю по мощенной кирпичом дорожке. Помимо земли на кирпичи высыпаются кое-какие мои пластмассовые игрушечные звери — я уже сам забыл, когда спрятал их в этом горшке. Петух, две коровы и жираф.

— Так кто здесь Хантер Карлион? — спрашивает он.

— А что? — интересуется папа. — Он разгромил ваш сад?

Мастер почти-кун-фу опускает свой пистолет так, что тот смотрит теперь отцу в живот, сдвигает свободной рукой зеркальные очки на лоб и склоняет голову набок.

— Нет, умник. Он не громил ничьих садов. Он угрожал убить нашего Премьер-министра. Он угрожал похитить его детей. Что вам и так известно, если он — это вы. Так вы — это он?

Папа смотрит на меня так, как он редко на меня смотрит: заломив бровь и приоткрыв рот в неприкрытом восхищении. Тут я понимаю, что он вот-вот бросится на этого человека.

— Не надо, — говорю я ему.

— Поше прафетный! — шепчет «Вольво»-жена «Вольво»-мужу и хватает его за рукав лимонного цвета. — Премьер-министра!

— Джентльмены, джентльмены, — вмешивается Деррил. — Позвольте напомнить вам, что сегодня день, когда наш Господь воскрес. — Он все еще стоит, подняв руки над головой, но теперь они повернуты ладонями к папе и мастеру почти-кун-фу; и ладони эти вспотели от волнения.

— Чего? — спрашивает мастер почти-кун-фу у этого Деррила. — Чего?

— Не забывайте, джентльмены. Ведь день-то сегодня какой? Сегодня годовщина того дня, как наш Господь воскрес, — объясняет ему Деррил. — Ну, воскрешение, — делает он еще одну попытку.

— Какое отношение имеет это к тому, кто здесь Хантер Карлион? Или это вы?

— Нет… Черт, нет, — пугается Деррил.

— Ну тогда и молчите. И про Господа нашего… и вообще про кого угодно, если это не Хантер Карлион, — говорит ему мастер почти-кун-фу.

— Это он, — говорит Деррил. На этот раз он набирается храбрости и опускает руку, указывая прямо на меня. — Вот этот, тощенький.

Мастер почти-кун-фу, уже одержавший победу над нашей задней калиткой, одолевший цветочный горшок и тем самым выказавший себя закаленным бойцом и, можно сказать, безжалостным убийцей, переводит взгляд на меня и сразу сникает, словно он надувной и кто-то вынул из него пробку. Он смотрит на меня. Он сплевывает в нашу клумбу гидрангий. Он переводит взгляд на Деррила, который дважды в неделю угрожает пистолетом всяким там латиносам, поддерживая порядок на папашиной автостоянке.

— Мальчишка? — спрашивает он, — Этот мальчишка — Хантер Карлион?

— Он самый, — говорит папа. — Я его отец. Так вот. А вы кто, черт подери?

Мастер почти-кун-фу убирает пистолет в кобуру под мышкой, и остальные двое следуют его примеру. Вид у этого трио так себе. Они явились за убийцей. А получили мальчишку.

— Я специальный агент Дин Фриберг из Австралийской Службы Безопасности и Разведки. Это мои помощники. Тоже специальные агенты. — Он машет рукой сначала в сторону северного угла дома, потом южного. Двое других кивают, оставляя в воздухе вертикальные полосы смазанных отражений сада, забора и грозовых туч в своих зеркальных очках.

Специальный агент Дин Фриберг лезет в нагрудный карман своего пиджака и достает пластиковую карточку-удостоверение с небольшой, с почтовую марку размером, фотографией головы, которая, вполне возможно, принадлежит и ему, Он выставляет руку с этой карточкой в нашу сторону, повернув эту маленькую голову лицом к нам. Отец не делает ни шага, чтобы убедиться в том, что маленькая фотографическая голова действительно принадлежит мужчине, который держит ее в руке. Ее вполне достаточно, чтобы знать, что тираны под названием Демократия воцарились, и наняли себе мордоворотов семь-на-восемь, и назвали их «специальными агентами», чтобы те охраняли это их царствование. И купили для своих мордоворотов семь-на-восемь одинаковые костюмы. И облачили себя властью сфотографировать этих своих мордоворотов семь-на-восемь в одинаковых костюмах, и наклеить эти фотографии на пластиковые карточки, и закатать их в ламинат, словно закатывание в ламинат их портретов в одинаковых костюмах дает им право делать что угодно. Моему отцу не обязательно смотреть на закатанный в ламинат фотокадр, чтобы понимать, что этот человек — орудие воцарившегося тирана.

Дин Фриберг видит, что его карточка отцу неинтересна. Он пожимает плечами и убирает ее в нагрудный карман. Потом смотрит на папу и тычет пальцем в мою сторону.

— Ваш парень, используя для этого почтовое ведомство Австралии, прислал Премьер-министру письмо с серьезными угрозами. Это может квалифицироваться как ряд правонарушений. Самым серьезным из которых является… мятеж.