Он пальцами отводит роскошную гриву темных волос со лба — этакий механический жест, означающий предельную концентрацию мысли, и морщит лоб, и говорит нам, что мальчишка, поднимавший флаг, — это не он… но мог быть и он. Потому что в младших классах это было его ежедневной обязанностью: поднимать флаг и дудеть в эту дуду — он поднимает маленький и потускневший горн — пока остальные дети в классе пели про женщину на другом конце света, желая ей долго-долго править нами. Вот такая была ежедневная школьная обязанность у семилетнего школьника: исполнять политический ритуал во имя колониальной власти северного полушария. В семь лет он ужасно гордился этим, говорит он. В семь он был Сыном Империи. Читал военные комиксы, населенные британскими сержантами с твердокаменными челюстями, которые говорили на героическом сленге-кокни и плечи которых были на двадцать процентов шире, чем у любых других форм жизни на этой странице, по большей части бездушных, как автоматы, немцев и желтозубых япошек, не считая редких местных форм жизни, безжалостно попираемых немецкими или японскими военными сапогами.
Но теперь он больше не тот мальчик, что поднимал флаг на флагштоке. И Австралия больше не та страна, в которой он его поднимал. Абсолютный Рекс проводит рукой по своим всемирно известным волосам. За годы, что прошли с тех пор, когда он был мальчиком, они с Австралией усвоили новые истины, слушали новые голоса, говорит он. Он задумчиво смотрит на потускневший горн в руке, который когда-то трубил мелодию во славу далекой, счастливой и славной королевы. Для меня, говорит он, поднять теперь на флагшток этот флаг означало бы отрицать эти истины и отвернуться от этих голосов. Означало бы, что история послевоенной иммиграции лишена смысла. Означало бы, что страдания множества людей этой страны были напрасны.
Вот, говорит он, история поиска флага, который мы могли бы поднимать с гордостью. Он подносит горн к губам и извлекает из медного инструмента малопристойный звук.
Толпа друзей, собравшихся в нашей с Кимико гостиной, начинает понемногу отвлекаться от телевизора и углубляться в собственные разговоры. Спрашивать друг у друга, кто где был, и как продвигается тот или иной проект, и кто с кем сошелся или разошелся.
Первая финалистка — австралийка во втором поколении, гречанка из Брисбена по имени Факира. Она одета в вязаный жилет; на шее — тяжелые цепочки крупных стеклянных бус. Она живет со своей подругой-сожительницей в… она понимает, что это звучит как избитое клише, но все-таки в романтическом согласии. И ночами, уложив своих близнецов спать в крошечной, размером с собачью конуру квартирке, она придумывала флаг из горизонтальных полос всех цветов радуги, поверх которых белым изображен Южный Крест. По ее собственному признанию, Факира в восторге от того, что открыла для себя лесбиянство. Но рада также и тому, что открыла его лишь тогда, как прошла весь этот ужасный гетеросексуальный путь, ибо теперь она не только дождалась своей подлинной любви, но и родила этих двух замечательных детей, которых будет теперь воспитывать со своей новой партнершей, Петрой, в мире и гармонии.
Мои друзья издеваются над ее флагом. Дженис Томпсон называет его до ужаса стандартным. Джеральд называет Факиру гребаной пустоголовой хиппи. Радужной личностью. Придумавшей флаг для других радужных личностей. Он приставляет руки к ушам, и хлопает ими, и издает всякие сопутствующие потусторонние звуки, и приплясывает перед телевизором. Типичная радужная личность.
Приносят еще пиццу от Тозанио, и мне приходится искать наличность, которую я держу в нашей спальне на Киминой полке в лесу ее помады. Я не могу удержаться от того, чтобы не снять крышку с одной из лежащих там трубочек под названием «Дамареск» и не посмотреть, не сохранились ли на помаде отпечатки ее губ. Отпечатков не сохранилось. Я нюхаю помаду. Запах такой, словно едешь ночью мимо Ботанического Сада на заднем сиденье такси и целуешься с ней по дороге на вечеринку, которую Джо Эрмитейдж устраивал в древней казарме, купленной в Ричмонде, чтобы перестроить в квартиру. Помнится, шофер еще подглядывал тогда за нами в зеркало заднего вида. А нам было плевать. Запах такой, что у меня горло сводит от желания. Желания зажмуриться и снова оказаться в том такси. Снова целоваться с ней.
Поэтому я только слышу насмешки над вторым флагом, но не вижу, что он собой представляет.
Я забираю деньги с полки, расплачиваюсь за пиццу и сажусь смотреть. Третий флаг — мой. И когда я начинаю свой телевизионный проход в комнате, полной друзей, они начинают кричать что-то вроде: «Вот он, наш чувак», — и толкать меня, и хлопать меня, и восторгаться моим флагом, и тут, еще до моих слов с горечью Иня и Яня, голос Абсолютного Рекса, который Джеральд усиливает до максимума, нажав на кнопку дистанционного пульта, делает меня черным. Выставляет меня одним из Украденного Поколения. Говорит этой полной людей комнате: «Младенцем Хантера Карлиона силой забрали у матери из миссии Кумрегунья на границе Нового Южного Уэльса и Виктории — забрали совместными действиями правительство и церковь. Его забрали, чтобы он вел совсем другую, белую жизнь под надзором няньки». — Они старательно поработали, эти ребята из Комитета.
В моей гостиной вдруг воцаряется мертвая тишина, и мои друзья смотрят на меня с удивлением, почти с ужасом, а Патрик Биглоу так и вовсе прикрывает рот рукой, с шумом втягивая в себя воздух, как делали потрясенные старлетки в фильмах сороковых годов.
И тут, усиленный до максимума, телевизионный Я говорит свой Инь насчет неплохого места для детства и свой Янь насчет расистов, что портили мне жизнь, когда я подрос.
Поэтому мне приходится сказать друзьям: «Эй, я рос у вполне нормального отца. Совершенно белого… но никакого там учреждения или чего в этом роде».
Мой флаг на мгновение показывают на экране, но никто его не видит, поскольку все смотрят на меня: я вдруг черный. И похищенный.
— Ты ни разу не говорил, что ты был… коори, — говорит Джеральд.
— А я и не был, — говорю я им всем. — Только несколько лет подростком, в Джефферсоне. А потом я переехал в Мельбурн и снова сделался белым. У меня нет черной родни, никого такого. Мы отчуждены от черной родни тем, что сбрасывали их с мостов и стреляли в них. Так что не такой уж я черномазый.
Похоже, они разочарованы моими настойчивыми попытками свести к минимуму мою черноту и мое похищение. Им так хотелось поделиться со мной симпатией и состраданием. Но теперь они видят, что что-то во мне не приемлет симпатии и сострадания. В глубине души наш парень исковеркан и изранен, говорят они себе. И это добавляется к тому, что они узнали насчет моего черного цвета и моего похищения. Они снова поворачиваются к телеэкрану и возвращаются к своей болтовне — о чем угодно, но не о том, что я был похищенным черным ребенком.
Когда передача кончается, я выключаю телевизор, включаю CD-плейер, ставлю Стива Эрла, и вечер превращается в вечеринку. Народ достает свои различные вещества для отдыха и начинает принимать их орально и носом, а Грег Бест перетягивает себе руку жгутом и совсем было уж собрался принять свое внутривенно, но тут я говорю ему, что Кимико терпеть не может это подзаборное дерьмо под своей крышей, и он нехотя развязывает жгут и говорит, что это прямо дискриминация какая-то. Лина Бизинелла гасит верхний свет и вместе с несколькими другими женщинами начинает медленный восточный танец — на манер султанских жен.
Джеральд и Джонатан Тернер стоят у окна и смотрят На огни кораблей в заливе. Я подхожу к ним. При моем приближении они спорят, кто победил бы в поединке Лесси и Рин-Тин-Тин. Джонатан ставит на Лесси, но вид у него при этом не слишком убежденный, словно Лесси — не самая его любимая собака. Спор явно возник сам собой, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся в их разговоре обо мне, когда я к ним подошел. Споры о том, кто победит в поединке животных-телезвезд, обычное дело, когда хочешь скрыть настоящую тему разговора, если объект разговора к тебе подходит. Они знают, что я знаю, о чем шел разговор, и я знаю, что они знают, что я знаю. Разговор, Хантер, не о том, что ты был черным и похищенным, а о том, что разговор, что ты был черным и похищенным, придется придержать, пока ты не отвалишь. Так чего же ты, мать твою, не отваливаешь?
