— Что ж, попробую, — отвечаю я. — Только что за недовольство?

— Вроде как «знаем мы это все». И ваша фраза насчет не худшего места для детства. Неплохо. Постарайтесь найти что-нибудь негативное, чтобы уравновесить позитивное. Ну, понимаете: Инь и Янь. — Она изображает руками весы и покачивает ими, уравновешивая Инь с Янем.

— Лорин, тут у меня ни хрена не слышно из-за грузовиков, когда зеленый свет дают, — говорит Джастина. Она пытается успокоить бешено мотающиеся на ее микшере стрелки, колдуя с кнопками настройки.

— Все как надо, Джаст, — говорит ей Лорин. — Как раз шум грузовиков нам и нужен. Это контрастирует с тем, какая тишина стояла здесь, когда в этих краях заправляли предки нашего таланта.

Лорин отгоняет толпу, говоря: «Эй, ребята… ребята… потише, ребята…» — и делая расталкивающие движения руками в воздухе.

Она устанавливает меня на дальней «X» и возвращается к камере.

— О’кей, Хантер, — окликает она меня. — Недовольный вид. А потом фраза с Инем и Янем. Когда я скомандую: «Мотор».

— Эти «Ребра» бликуют как фиг знает что, — настаивает Энди.

— Хорошо, — говорит она. — Вывеска с жареными цыплятами… мудрая фраза… истина Судного Дня. Символично. — Она хлопает его по согнутой у камеры спине и кричит: «Мотор!»

И я снова бреду в направлении камеры, и она снова говорит Энди: «Пошла камера», и он снова отвечает ей: «Идет», и у нее сразу же снова делается разочарованный вид (из-за моего «недовольного» вида, так мне кажется), а потом она вдруг делает глубокий вдох и начинает приплясывать рядом с камерой, за пределами кадра, словно шимпанзе. На полусогнутых ногах, с болтающимися по бокам руками, выпятив нижнюю губу трубочкой, скосив глаза к переносице, и люди, которые только что толпой напирали на камеру, начинают смеяться, и она принимается ухать как шимпанзе, и они смеются еще громче, и я смотрю прямо на нее, и тут она снова превращается из шимпанзе в Homo ereclus,стройную и высокую в своем берете, и приспускает топик на левой груди, и вынимает эту грудь, и начинает гладить ее, и пощипывать за сосок, и запускает под нее руку, и взвешивает ее на руке как мясник взвешивает шмот мяса. И толпа замирает — пушинка упади, и то услышишь, — а я представления не имею, куда девать глаза, словно вдруг оказался вовлеченным в съемки какого-то порноролика с этой женщиной, которая взвешивает на руке впечатляющую молочную железу и строит мне похотливую, как мне представляется, физиономию.

Поэтому мне приходится отвернуться. Отвернуть лицо, на котором только что, пока она изображала шимпанзе, читались удивление и недоверие, которые теперь, когда она изображает похоть, наверное, сменились смущением, и отвращением, и попыткой скрыть эти смущение и отвращение. С этим выражением лица мне приходится смотреть наверх, на вращающиеся вывески из поликарбоната, и на щипцовые фасады, и на ржавые крыши Уиндем-стрит, поверх толпы, которая вот-вот сделается враждебной, потому что ее напор против воли вдруг обернулся вовлечением во что-то непонятное. Поэтому, дойдя до «X», где Джастина со своим высокочувствительным микрофоном ждет моих Иня и Яня, я забываю, что мне нужно что-то говорить, а просто продолжаю идти и иду так до тех пор, пока едва не упираюсь грудью в объектив Энди, и тогда тот отрывается от своего видоискателя и улыбается мне.

И я перестаю задумчиво глазеть по сторонам, а она прячет свою сиську обратно под топик — а я-то, оказывается, все это время краем глаза подглядывал невольно за этой сиськой и за ее соском размером с хороший будильник, подглядывал в самых худших пляжных традициях — и говорит Энди: «Стоп». И он отзывается: «Ага, ага. Ага».

Она хлопает меня по руке.

— Прекрасно. Прекрасно, — говорит она. — У вас прекрасные детские рефлексы. Природные. Почти аутистские.

— Иисусе. Что это вы делали? — спрашиваю я, указывая на ее сиську.

— Просто мне необходимо было добиться от вас определенной реакции. И вы отреагировали… просто замечательно.

— Ну, классная сиська, и все такое… но я не знал, что мы будем заниматься такими штуками.

— Какими штуками? Это просто режиссерское построение. Да вы не переживайте так из-за этого, я просто заставила вас вести себя так… как нужно для фильма.

— Иисусе, — повторяю я. — Посмотрите на толпу. Это ведь сельские люди.

— В жопу толпу, — говорит она. — Знаю я эти толпы. Я могу превратить эту камеру в брандспойт и разогнать их, если потребуется. — Она смотрит в толпу, и скалит зубы в наигранной улыбке, и поднимает руки, и говорит толпе: «Спектакль окончен. Спектакль окончен, ребята». Толпа не расходится.

— Так что случилось, когда вы дошли до Тининой «X»? — спрашивает она. — Вы так возбудились, что забыли про свои Инь и Янь, верно? Про позитивное, уравновешенное негативным. Нам нужна эта фраза. Поэтому мы проделаем все снова, начиная с Тининой «X». Только фразу. Задумчивый проход у нас уже есть. Только фразу, глядя в камеру.

— Не выйдет. Если вы будете скакать вокруг меня нагишом, ничего у меня не выйдет.

Это ее, похоже, задевает за живое.

— Режиссерское построение, — напоминает она мне. — Поймите, это всего лишь творческий прием.

Впрочем, ей ведь нужны только мои слова. Сказанный как бы случайно с горечью Инь и сказанный как бы случайно с горечью Янь. Касательно детства в провинции. И для слов никакого ее режиссерского построения не нужно. Обойдемся без сиськи.

Она ведет меня обратно на Тинину «X».

— Когда я позову вас по имени, — напоминает она мне. — Прямо на камеру. О’кей?

— О’кей.

Она возвращается, становится за спиной у Энди и говорит ему и Тине: «Мотор», — и Тина поднимает свой микрофон, так что его плюшевая собачка повисает прямо у меня над головой. И Лорин говорит Энди: «Пошла камера», — и он отзывается: «Идет».

Я смотрю на камеру, а она смотрит на меня, и я не могу удержаться от слабой улыбки, словно это бездонный черный Божий глаз, а я пытаюсь изображать из себя этакую невинность и понять, что ему обо мне известно. И еще я думаю, может, Лорин и правда может разогнать толпу этой штуковиной.

— О’кей, Хантер, — кричит она.

И я говорю этому черному бездонному глазу: «В общем-то, это был не худший город для детства… с учетом всех обстоятельств». — Я оглядываюсь, давая улечься моему случайному, с горечью Иню. Потом снова смотрю в этот черный, бездонный глаз и говорю ему: «Местные задницы не трогали меня, пока у меня не начал ломаться голос». — Что ж, вот вам и Янь.

— Стоп, — говорит она. И подходит ко мне, и берет меня за руку. — Это было замечательно. Просто то, что нужно. Инь и Янь. То самое равновесие, которое нам нужно. Но только не повторите ли вы это еще раз, заменив «задниц» на «расистов», а? «Местные расисты не трогали меня, пока у меня не начал ломаться голос». Я по опыту знаю, нельзя оставлять людям простор для домысливания. — Она смотрит на меня, широко раскрыв глаза и склонив голову набок.

И мы повторяем все сначала, заменив «задниц» на «расистов», что говорит вроде бы больше, но в то же время и меньше, но спорить на этот счет у меня уже нет пороху.

Толпа начинает обсуждать нас. Часть ее открыто предполагает, что задницы здесь как раз мы. Часть вслух вспоминает, что от меня никогда не было ничего, кроме неприятностей. Часть утверждает, что я не имею к городу никакого отношения, если не считать синего эдвардианского особняка на Мод-стрит. Часть говорит, что я был поставлен в особые условия, что никак не оправдывает того, кем я стал. Часть говорит, что я не виноват в том, что черный, равно как в своем вздорном характере и в своих периодических выходках — ну там, забор у Уолкоттов спалил и вообще вел себя дерзко. Часть советует нам угребывать из этого города. Какой-то ублюдок орет: «Если это мы задницы, кто тогда вы?»

Лорин смотрит в толпу, откуда донесся этот вопрос. Потом смотрит на меня, низко опустив подбородок и надув губы, словно она вот-вот спросит: «Что-о-о-о?»

Мы грузимся в микроавтобус и едем в Дуки. Холмы Дуки врезаны в корявую шахматную доску из красных и желтых пастбищ. Некошеных пастбищ, по высокой, по пояс высушенной солнцем траве которых ветер гоняет волны. Волны бьются в изгороди и пропадают на голых красных пастбищах, объеденных овцами до земли по рассеянности или небрежению какого-то фермера. Кое-где из красной земли пробиваются какие-то шелестящие листвой кустики, но по большей части красные клетки совершенно неподвижны по сравнению с полными движения желтыми. Так, словно пасшиеся на них стада съели не только траву, но и ветер, оставив на этом месте беззвучный вакуум.