Размышления Мейнарда всегда заканчивались слабой надеждой на то, что их, может быть, кто-нибудь ищет. Когда он ловил себя на этой мысли, он понимал, что пора дать отдых своей голове. Никто его не будет искать, потому что никого особо не заботило случившееся с ним – эта мысль его слегка огорчала, но ничуть не удивляла. Ни перед кем у него не было никаких обязательств, и ему никто ничем не был обязан. Его исчезновение приведет в ярость Хиллера, так как причинит ему массу неудобств, и возмутит пару издателей других журналов, которые ждут от него статей. Больше его некому ждать, но это его не очень-то тревожило. Его беспокоил именно тот факт, что это его не тревожит. Он решил, что – Бог свидетель – жизнь представляет собой нечто гораздо большее, чем просто стремление выжить, и посмеялся над собой из-за того, что только сейчас пришел к этому выводу.

Единственной их надеждой была Девон. Она, должно быть, уже рвет и мечет. Она, вероятно, потребовала мобилизовать полицию, позвонила в Белый Дом, и угрозами довела Хиллера до сумасшествия. Мейнард беспокоился только о том, что ее шумиха не принесет никакого результата, пока не будет слишком поздно.

В конце дня Бет купала Мейнарда в океане, кормила его, и снова вела на прогулку.

Однажды вечером они наткнулись на Hay, сидевшего в одиночестве на обрыве над бухтой, и смотревшего, как два его пинаса стремятся поймать хотя бы дуновение ветра, чтобы вернуться домой. Бет дернула цепь, чтобы побудить его продолжать путь, но Мейнард воспротивился. Услышав звон цепи. Hay обернулся.

– Просто проходили мимо, – извинилась Бет. – Сейчас уходим.

Мейнард ожидал, что, коротко кивнув. Hay опять обратит взор на море. Вместо этого он спросил:

– Как твоя писанина?

– Понемножку с каждым днем.

– Теперь ты знаешь о нас все, что можно знать.

– Едва ли. Я знаю ответы на некоторые “что” – что делать, как вы сюда попали, чем вы живете, – но не знаю ответов ни на одно “почему” – к примеру, почему вы здесь живёте, зачем делаете то, что делаете, почему вас никто до сих не обнаружил.

– Слишком много вопросов, сначала средний: мы делаем то, что делаем, чтобы жить. Жить – это оставаться живым. Почему нас никто не обнаружил? Мы принимаем все меры предосторожности. К нам никто не приезжает; приезжаем к ним мы.

Жестом Мейнард указал на два пинаса.

– И никто ни разу не вышел в море по своей воле, не попытался бежать?

– Бывало, но всегда безуспешно. Один человек следит за Другим, и в каждой лодке есть человек – один, по меньшей мере, – не раз и не два обязанный мне жизнью. Но дело не в этом. Куда им бежать?

– В неизвестное. Оно в любом случае может быть лучше, чем это.

– Нет никакого неизвестного. Они знают, что там. Их научили. У некоторых – таких, как Тюэ-Барб, – сохранились воспоминания, но время позволит нам выставить их в истинном свете.

– Да что они знают о той жизни?

– Правительства, состоящие из коварных мошенников и проклятых негодяев, из которых половина занята тем, что стремится сохранить свой кусок, а другая половина – тем, что пытается свергнуть первых, дабы иметь возможность проводить в жизнь свое собственное негодяйство. Нищета, голод, дармоеды, служащие правителям, которых они не знают. Так было всегда, и так оно и будет продолжаться.

– А что вы имеете здесь? Нищета, болезнь, тяжелая работа...

– Свобода...

– Свобода в чем? Убивать людей?

– Убивать, убивать... почему смерть тебя так заботит? Взрывается гора, и гибнут тысячи, река выходит из берегов, и гибнут тысячи; один народ идет войной против другого, и гибнут миллионы. Это считается естественным. Но административная смерть, – Hay провел пальцем по горлу, – заставляет праведников неистовствовать, в то время как на самом деле это так же естественно, как и все другое, – чистый, быстрый и безошибочный способ вырезать болячку, жизненно важная хирургия. Тот, кто игнорирует гниющую рану, надеясь, что она пройдет сама по себе, отравляет себя целиком. Отрежь, прижги и разделайся с ней.

– Я не могу с этим согласиться.

Hay громко расхохотался.

– Говорит нарыв хирургу: “Я не могу с этим согласиться”. “Это самая нечестная мера”. С чем ты можешь согласиться и с чем не можешь, меня не интересует. Как и тебя. Это будет сделано.

– Какой цели это послужит?

– Мы избавимся от тебя, от назойливости, и – главное – от смуты в сердцах.

– И от хроникера, – с надеждой заметил Мейнард. – Вам нужен человек, чтобы писать вашу историю.

– Но не такой, чье мышление отравлено насквозь, с установившимися понятиями. Если потребуется, я обучу кого-нибудь.

– Как долго, по-твоему, это все может продолжаться?

Hay пожал плечами.

– День, год, век. Кто знает? Утверждают, что это окончилось триста лет назад, но это не так.

– Но с этим будет покончено.

– Конечно. Когда будет, тогда и будет. Я простой человек, и у меня простая задача, какая была у моего отца и будет у моего сына, – поддерживать жизнь одного поколения.

– Сколько лет твоему сыну?

– У меня нет сына.

– Как же тогда... – Слова Мейнарда были прерваны рывком цепи.

Hay улыбнулся Бет.

– Ничего, Гуди. – Он обратился к Мейнарду. – У меня был сын. Его мать умерла при родах – это самое лучшее предзнаменование, потому что это значит, что вся ее сила, – а не только часть ее, – перешла в тело ребенка. Он был убит в схватке.

– Сколько лет ему было?

– Десять. Его готовили к...

– Десять? Он сражался в десять лет?

– Само собой. В тринадцать он стал бы мужчиной. Он сражался хорошо, но был неосторожен. Он слишком хотел угодить. Поэтому погиб.

Пинасы, один за другим, скользнули в бухту. Hay встал и размял ноги.

– Я размышлял кое о чем, – сказал он. – Мне нет необходимости спрашивать тебя; нет необходимости тебе об этом сообщать. Но я думаю, что это может тебя обрадовать, поэтому скажу.

“Временная отсрочка”, – подумал Мейнард и ответил:

– Пожалуйста, скажи.

– Когда ты выполнишь свою задачу с Гуди, и будешь отправлен по назначению, то, думаю, я усыновлю Тюэ-Барба. Мне кажется – в нем есть задатки вождя.

Мейнард стоял, пораженный.

Hay похлопал его по плечу.

– Я думал, тебе это должно понравиться, – сказал он и стал спускаться вниз, к бухте.

Мейнард внезапно проснулся от какого-то звука в темноте. Это был звук рога – глухой, монотонный и печальный – именно такой звук, как представлял себе Мейнард, сзывал на бой библейские воинства.

Бет была уже на ногах. Поспешно обернув цепь вокруг его шеи, она жестом указала ему на дверь.

– Что за...?

– Охота. Иди!

– Ночью?

– Иди, – она его лягнула. – Десятая часть этой добычи моя. Уж я-то не опоздаю.

Она поспешно двинулась вперед, и он шел за ней по пятам.

Ночь уже почти прошла; между кустами он различал отсветы зари. Он слышал кашель, чиханье, приглушенные ругательства и треск ломаемых веток, когда другие бежали по тропинкам.

Показалась поляна, и Бет перешла на шаг. Другие женщины остановились на краю поляны, но Бет – очевидно потому, что ей принадлежала часть добычи – было позволено выйти вперед, взяв с собой Мейнарда.

Hay стоял перед своей хижиной, перепоясанный двумя кобурами с пистолетами, за поясом у него были кинжал и абордажная сабля. Рядом с ним стоял Хиссонер, а перед ними – Мануэль и Юстин. В песок был воткнут светивший вверх фонарик, в глазах Юстина отражались страх и возбуждение.

В центре круга стоял огромный котел, и, увидев, что все в сборе, Хиссонер сделал шаг вперед и высыпал в котел порох из порохового рожка.

– Пейте, – сказал он, помешивая содержимое котла, – чтобы каждый из вас обладал силой десятерых, чтобы вы добились славы ради Сообщества и ради себя, и чтобы у вас не было страха. Аминь.

Каждый мужчина торжественно отведал из котла, опустив в него чашку или шляпу, или собственные руки. Мужчины кашляли, брызгались, смеялись, хлопали друг друга по спине и пили снова.