Она начала бегать, как ребенок, скользя на камнях мостовой, наклонялась над водой, бросала камни. Тома держался сзади и с горечью наблюдал, заранее зная, как она будет вести себя дальше. Он обнаружил, что осуждает ее, к тому же недобро. Он никогда не любил ее и не имел никакого права давать ей повод думать, что это не так.

— Скажи мне прямо сейчас: действительно ничего не случилось?

Тома стоял и глядел на нее. Над их головами пролетела птица.

— Мы не можем пожениться, — неожиданно сказал он, избегая ее глаз, его взгляд был устремлен на точку, находящуюся далеко по реке. — Не можем, потому что я больше не хочу этого. Я хочу остаться свободным, Мари, и вернуть свободу тебе. Нет, стой, подожди… послушай меня. Ты должна знать… Я видел Шарлотту Флоке. Именно из-за нее я хочу порвать с тобой. Не говори ничего — подожди немного, — я должен сказать тебе правду, как бы тяжела она ни была. Я виноват. Это самая подлая вещь, которую мне когда-либо приходилось делать. Мне стыдно, я ненавижу себя за то, что должен причинить тебе боль, но тем не менее должен это сделать. Потому что ничто, ничто, ты понимаешь, не может заставить меня изменить решение…

При ее первом движении, выражающем отвращение, он схватил ее, принуждая выслушать.

— Я сделаю для тебя все, что смогу, Мари. Я не брошу тебя, не оставлю ни с чем. Я всегда буду твоим другом. Я люблю тебя, как свою сестру. Не смотри на меня так. Я не единственный мужчина на свете. Ты должна забыть меня. Презирать меня. Я не стою твоих страданий. Неужели ты не понимаешь, что я не могу, не могу предать ту, другую. Не смотри на меня с таким ужасом в глазах. Говори со мной, скажи что-нибудь.

— Я знала это, — сказала Мари безо всякого выражения. — Я всегда знала, что однажды ты уйдешь к этой женщине, что она украдет тебя. Лжец, вот ты кто. Лжец!

Она начала плакать с резкими задыхающимися всхлипами, как ребенок.

— Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! Какой же я была дурой, какой слепой, ничего не замечающей дурой. И все это время ты крутил любовь со своей прекрасной дамой. Думал, что замечательно все это устроил, не так ли! Ну что же, возвращайся к своей любовнице, если ты так к ней относишься!

Тома попытался взять ее за руку, однако она мучительно вскрикнула и бросилась бежать от него, оборачиваясь, чтобы выкрикивать брань в выражениях, вынесенных ею из трущобного детства, непристойные, уличные оскорбления.

Тома слушал ее; его лицо было белым, как простыня. Презрение Мари насквозь пронзило его. Выслушивая поток непристойностей, подобранных Бог знает в каких мерзких местах, он горько упрекал себя.

Он пытался дать ей денег, но она взяла их только для того, чтобы тут же швырнуть наземь. Говоря себе, что он не может позволить ей уйти таким образом, он двинулся к ней, надеясь заставить ее прислушаться к голосу рассудка, но она схватила камень и неистово закричала — точно так, как она могла кричать очень давно, маленьким ребенком:

— Не подходи ко мне!

Когда Тома все же шагнул вперед, она швырнула камень, и он в удивлении остановился, чувствуя, как по его виску, там, где ударил камень течет кровь. Мари уронила руку и стояла, глядя на него расширенными от ужаса глазами. Затем она в истерике подбежала и бросилась в его протянутые руки, размазывая по лицу слезы.

— Моя бедная, бедная малышка, — сказал он, — прости меня за то, что я причиняю тебе такую боль.

— Это ты должен меня простить.

Мари вцепилась в него, и он не осмеливался оттолкнуть ее. Они пошли, рука в руке, вдоль Сены.

Шли долго. Тома говорил. Он снова сказал ей все, и на этот раз она, казалось, поняла и приняла сказанное. Ее бунт кончился. Она стала смирной и тихой. Храбрость Тома убывала по мере того, как он повторял те же аргументы.

Часы пробили шесть. Тома подумал о Шарлотте. Она, должно быть, ждет его, ждет, начиная с полудня. Он хотел сорваться и бежать к ней, но не мог.

Он очень устал, устал от попыток убедить Мари. Счастье было ему не по силам. Зачем же пытаться? Почему не остаться с Мари на всю жизнь? Это было бы так просто и покойно, так безнадежно…

Он оглянулся вокруг на тесные трущобы, забитые бурлящей человеческой массой, и ему показалось, что никакие силы не смогли бы даже вытащить его отсюда.

— Тома, — говорила Мари, — может быть ты не пойдешь?.. О, останься со мной. Конечно, мы могли бы быть счастливы? Пойми, вся твоя жизнь здесь, с нами… ты, как слепой…

Тома неожиданно остановился.

— Я ухожу, Мари.

— Нет, нет, подожди! Подожди минуту… — Она взглянула на него. Она плакала. — Дойдем хотя бы до поселка. После этого я отпущу тебя, обещаю. Обещаю, Тома.

Когда они дошли до места, откуда был виден поселок, ею снова овладел страх, она вцепилась в Тома, умоляя его еще о нескольких минутах. Они продолжили свою душераздирающую прогулку. Мари двигалась рядом с ним с пустыми глазами. Он не мог больше говорить. Это затянувшееся прощание было ужасно. Тома чувствовал, что словами ничего не сделать; он уже не знал, что хорошо, что плохо и где правда, а где ложь.

Мари повернула на боковую улочку, и Тома последовал за ней. Он подумал, который мог быть теперь час. Почти стемнело. Они даже не подумали о еде.

На крутой маленькой улочке был танцевальный зал, и через открытые окна была видна прокуренная комната, наполненная танцующими. Тома невольно остановился и заглянул внутрь. Шумом и безвкусным шиком зал напомнил ему бал цеха кожевенников в Ниоре, где он впервые встретил Мари.

Мари тоже остановилась. Они наблюдали за танцами, оба погруженные в свои воспоминания.

— Мари, — умоляюще сказал наконец Тома. — Я должен вернуться.

Она подняла голову, как будто перед ней было видение.

— Она тебе надоест. Ты увидишь. Она выест твое сердце. А я всегда буду здесь. Ты вернешься. Скажи мне, что придешь хотя бы для того, чтобы сказать «привет»? В этом не будет ничего плохого.

— Я приду. Да, я обещаю тебе это, — сказал он устало.

— Мне бы хотелось выпить, Тома, — сказала Мари просящим тоном. — Не купишь ли ты мне хотя бы что-нибудь выпить?

Он не посмел отказать.

Он опаздывал, и это сводило его с ума. Мари все еще висела на нем. Тома бросил на стойку монеты и, когда она выпила, вывел ее на улицу, твердо решив покончить с этим.

— Я отведу тебя домой. Мы не можем продолжать так, Мари.

— Отпусти меня, — сказала она вдруг. — Я хочу идти одна.

Тома понял, что она наконец смирилась. Ее злость ушла, и осталось только достоинство.

— Послушай…

— Ты можешь теперь идти. Не беспокойся, я не буду топиться. Ни один мужчина не стоит этого, даже ты.

И все же ему ненавистна была мысль о том, чтобы оставить ее на пустой улице, зная, что она будет возвращаться одна в этот ужасный поселок Доре.

— Иди, — снова сказала она, — ведь ты любишь другую. Уходи.

Нет, он не хотел оставлять ее таким образом на улице, но не смел вести ее назад к себе домой, даже на одну ночь. Он знал, что утром все начнется сначала. Ни за что на свете не согласился бы он прожить еще один такой день, как этот.

— Иди, — снова сказала Мари.

Теперь она отталкивала, и Тома почувствовал, что она почти рада заставить его уйти.

Все же он заколебался при виде убогой улицы, на которой должен был оставить ее. Он чувствовал, что, отказываясь от Мари, предает свое собственное прошлое, свое собственное детство.

«Хотя бы и так, — секунду размышлял он, — ведь она сама нашла его два года назад. Конечно, он позаботится о том, чтобы у нее были деньги, но даже это не уменьшает его ответственность».

Он страшно устал. Ему было не до жалости.

— До свидания, — сказал он.

Он оставлял за своей спиной бедность и печаль. Он никогда не забудет, ка коенасилие совершил над собой, чтобы получить право быть свободным, чтобы быть с Шарлоттой. Мари неподвижно стояла и смотрела, как он уходит.

Часы пробили полночь. Шарлотта, стоя у окна, услышала бой и вздрогнула. Тома не пришел. Она ждала его уже не один час. Теперь он уже не придет. Он остался с Мари. Он солгал ей.