Ему предстояло сделать неприятный визит на площади Фюрстенберг. Эта мысль вызывала у него тошноту, она преследовала его целый день, и именно этим была вызвала его раздражительность.

Когда он ушел, трое мужчин за столиком молчали.

— Бедняжка Мари, — неожиданно сказал Бушер с нарочитым безразличием.

— Почему вы так говорите?

— Почему? Послушайте, Бек провел эту ночь с женщиной. С очень красивой женщиной. На следующее утро он появляется здесь с таким видом, будто только что похоронил свою мать, и затем снова срывается с места, словно собирается броситься в реку. Поэтому я и говорю: бедняжка Мари. Это будет тяжелым ударом для бедной девушки! Если, конечно, Бек не сохранит их обеих, — заключил Бушер.

— Нет, — сказал задумчиво Дагерран. — Тома не будет делать этого. Он выберет. Он уже выбрал.

Он вспомнил полупризнания Бека у реки в один апрельский вечер, его подавленность, разговор о женщине, которую он любил.

— Ну что же, — бодро сказал Бушер, — кто выпьет со мной за здоровье бедняжки Мари? Ей будет не слишком весело снова вернуться в свою лачугу в поселке Доре после того, как она попробовала лучшей жизни. Со стороны Бека это было в высшей степени опрометчивое решение поселить ее в своем доме. Девушки такого типа очень хороши на вечер или два, и следует быть осторожными и не вытаскивать их из трущоб!

— Поль, — спокойно сказал Шапталь, — у вас нет никакой морали.

— О, что касается морали! — Бушер рассмеялся его маленькое обезьянье лицо исказилось в горькой усмешке. — Что такое мораль, друг мой? Разве это не аморально — вытащить девушку из трущоб и затем, когда она больше не нужна, швырнуть ее обратно?

— Может ли кто-нибудь из нас, — сказал Дагерран, — или любой другой человек похвастать, что мы никогда не наносили кому-то ран, тому кто любил нас, в угоду другому чувству или, еще хуже, просто из-за лени? Любовь жестока, потому что она делает свой выбор и отвергает все, что стоит у нее на пути. Она требует жертв.

— Да, от других людей, — сказал с нажимом Бушер.

— Согласен. Но иногда нужна большая храбрость, чтобы сделать больно тем, кто вас любит. — И он добавил самому себе: — Это самый тяжелый удар для гордости. Это настоящий героизм. Подвергнуться забвению, отказаться от ложного удовлетворения, когда вы знаете, что причиняете страдания, и видеть, как другой человек приходит в себя и снова начинает жить.

— Как громко! — засмеялся над ним Поль. — Вы говорите, как священник. Теперь разрешите мне признаться: я никогда не любил женщину настолько, чтобы приносить такие жертвы, и давайте забудем этот предмет. Давайте выпьем. Мы не собираемся допускать, чтобы день нашей победы был испорчен из-за одной брошенной девушки. В конце концов она будет не первой. — Он поднял свой бокал.

Шапталь откинулся назад на своей скамье.

— Жизнь ужасна, — сказал он.

Никто не смог ничего добавить к этому выводу.

Площадь Фюрстенберг была точно такой же, как накануне, когда Тома ушел отсюда. Он бы не удивился, если бы обнаружил, что она полностью исчезла. Тома приостановился на ступенях своего дома. Он сильно нервничал, с каждой минутой все лучше понимая, какую чудовищную весть он принес Мари.

«Я больше не люблю тебя. Я хочу быть свободным. Ты должна уйти», он не мог сказать так, просто невозможно было произнести эти слова. Они должны были быть смягчены добротой, горькой сладостью жалости. Не столько для того, чтобы защитить ее, сколько для того, чтобы оправдать себя.

Что следует сказать? Нужно ли что-то солгать?

«Мари, я любил тебя и, возможно, все еще люблю. Но ты несчастна. Я вижу это. И, если быть честным, я тоже несчастен. Мы сделали ошибку. Давай расстанемся». Ложь! Он никогда по-настоящему не любил ее. Он взял ее, так как она оказалась под рукой, в пределах досягания его одиночества. Вначале, вспомнил он, именно она отыскала его, именно она хотела близости. Она предложила себя. Он колебался, будто предвидел, что может причинить ей боль. Он хотел жениться на ней вопреки всем советам. Это был своего рода долг, поскольку она ему нравилась и ему казалось, что он обязан это сделать.

Разве мог бы он сказать Мари: «То, что я чувствовал к тебе, было просто дружбой». Она рассмеялась бы ему в лицо. Он заранее был обречен на поражение от ее непобедимого здравого смысла, который становился главным во всем, к чему бы она ни прикасалась, и все придавливал, как тяжелый надгробный камень. Никогда раньше Тома так остро не чувствовал пропасть, которая разделяла их. Эмоциональные тонкости недоступны Мари. Она просто выведет свои собственные заключения, осудит и проклянет его. Он заслужил это, он только отчаянно сожалел, что ему надо было рвать именно с этой женщиной, а не с какой-нибудь другой. С такой женщиной, например, как Жюстина, чей разум, опыт и такт смягчили бы приговор, который не допускал помилования, некоторой долей искусного женского притворства.

Но это была Мари. Тревога усиливалась, и Тома твердо решил быстро пойти и покончить с этим.

В кухне он наткнулся на Леону. Она сказала ему, что Мари ушла за покупками, но она скоро вернется, и эта небольшая отсрочка еще сильнее заставила его нервничать.

— Вы не знаете, куда она могла бы пойти? — спросил он у Леоны.

— Я думаю, она пошла к белошвейке на улицу Сены. Вы знаете, там есть маленькая лавка, где продают еще и шляпки, рядом с булочной.

Тома вышел. На улице Сены никого не оказалось. Мари уже ушла. Он снова пошел домой, чувствуя глухую боль в сердце. Он столкнулся с ней у рыбного прилавка на улице Бюси, где она торговалась с продавцом рыбы.

Мари счастливо вздрогнула:

— Тома, это ты! Откуда ты появился?

Он взял ее за руку, и она позволила ему увести себя прочь, ошеломленная его торопливостью и все еще пытаясь получше уложить свертки в своей корзинке.

— Ты не пришел домой прошлой ночью. Я подумала, что ты, должно быть, работаешь. Я беспокоилась. Я уже почти решила надеть плащ и пойти в редакцию искать тебя. Можешь себе представить, в середине ночи! На кого была бы я похожа, а?

Тома торопил ее, едва отвечая.

— Где ты был? — снова спросила Мари, оглядываясь назад. — Не на улице Сент-Андре-дез-Арт, иначе я бы встретила тебя, когда ты возвращался назад.

— Разве это имеет значение?

Он посмотрел на ее розовое лицо. Ее шляпка сидела криво, и на ней было пышное платье, в котором она всегда выглядела так, будто только что со свадьбы.

— Я собираюсь приготовить рыбу. Ты согласен?

— Мари, — резко сказал он. — Забудь об этом. Может быть, пойдем и поедим в ресторане. Как ты к этому относишься?

Они зашли в небольшое заведение у самой реки. Там было полно народу и очень шумно. Тома стало не по себе. Но все равно они сели за столик.

Люди, сидевшие рядом с ними, наконец ушли. Шум стих. Мари выпила слишком много и громко смеялась.

— Ты ведешь себя очень странно, — с подозрением сказала она. — Что случилось?

— Ничего, Мари, ничего.

Он, должно быть, очень пристально смотрел на нее и, сам того не сознавая, с каждым мгновением все глубже погружался в болезненную апатию.

Он видел круглое лицо, вздернутый нос и большой смеющийся рот, придающий Мари вид дерзкого уличного мальчишки. Ее подвижные черты были освещены смекалкой, которая, казалось, играла под кожей вместе с волной горячей крови.

Тома боялся, что отступит, утонув в охватившей его жалости, но мысль о Шарлотте настойчиво сверлила где-то внутри него. Он знал, что никогда не сможет предать ее.

— Ну же, — сказала наконец Мари, встревоженная его молчанием. — Что случилось? Скажи мне.

Тома сидел, погруженный в свое несчастье. Мари нежно посмотрела на него.

— Бедный Тома, — сказала она мягко. — Ты так устал.

— Нет! — яростно взорвался он. — Нет! Не жалей меня. — Он поднялся, потянув ее за собой с неожиданной жестокостью. — Идем.

Выглянуло солнце, и они пошли вдоль набережной.

— Давай спустимся к воде, — предложила Мари.