После спектакля в Ленинграде я вновь (он давно мне это предлагал) получил предложение от Бориса Брунова сделать программу на сцене Театра эстрады, где Борис Сергеевич уже много лет был главным режиссером. Я с огромной охотой взялся за решение новой для меня задачи. Собрал «своих» людей: Бориса Пургалина, Олега Левицкого, старого друга художника Александра Авербаха, Толю Кальварского, — и мы сделали программу «Без иллюзий». В нее вошли и цирковые номера, но эстрадных оказалось больше. Пела блистательная Ира Понаровская (я всегда именно с ней хотел сделать телевизионный или эстрадный спектакль, где мы были бы ведущими), работали «Зодчие» — тогда очень популярный вокально-инструментальный ансамбль, совсем молодой, малоизвестный, но многообещающий Ян Арлазоров, Авдотья Никитична и Вероника Маврикиевна. Понаровская и Владимиров с Тонковым появлялись, разумеется, из моих аппаратов. Я вел программу. Левицкий и Пургалин сочинили для меня монолог и репризы. Цирк не допускает особого многословия, а здесь можно было позволить себе «разговориться». С танцовщицами из нашей труппы поработал балетмейстер Володя Магильда. В этой программе я, как говорят, прибавил — и с новым опытом успешно перешагнул в следующую — «В шесть часов вечера после зимы», которую работали в Кремлевском Дворце съездов.

Затем благодаря все тому же Анатолию Андреевичу Колеватову я смог наконец выпустить цирковой иллюзионный музыкально-хореографический спектакль «Раз, два, три».

…Если бы пятнадцать-двадцать лет назад мне разрешили работать так, как сейчас, — зарабатывать деньги, отчисляя, разумеется, налоги государству, моему сегодняшнему аттракциону не нужны бы были никакие спонсоры. И я мог бы не просто жить (живу я в материальном отношении неплохо), но и действовать, может быть, не менее масштабно, чем господин Копперфильд.

У Зощенко есть рассказ, где из-за монтера, не помещенного на общей фотографии рядом с тенором, едва не сорвался спектакль — в кромешной темноте (монтер в знак протеста отказался выполнять свои обязанности) арию не очень-то споешь, оказывается.

В цирке иерархия до жесткости четкая — и народ, в нем служащий, изначально дисциплинирован: на место «тенора» ни в запальчивости, ни в шутку не претендует.

Но и «тенор» — как бы заносчив, самовлюблен, знаменит он не был — про зависимость от «монтеров» никогда не забудет. Я с молодости в «тенорах» и знаю это абсолютно точно.

В постоянном приступе необходимого для гастролера эгоцентризма я делаю вид, что всегда сам себе выбираю «монтеров». Но в душе я счастлив, когда они искренне считают, что выбрали, искали именно меня, — и мое дело считают своим.

Я обращаюсь с ними всеми, без исключения, подчеркнуто ровно (в общем, иного цирковой этикет не допускает) и по-настоящему радуюсь, когда могу вверить им свою судьбу почти безоглядно на каждом из этапов огромного совокупного действа, держащего и совершенствующего мой аттракцион.

Не только я работаю Кио — они тоже. Буду дураком, утверждая, что я — король. Но то, что окружение играет меня и «в меня», — несомненно.

Я знаю, что авторы моих реприз и монологов остроумнее и образованнее меня; режиссеры (не все, конечно, но некоторые) умнее, искушеннее и разворачивают меня в придуманном ими направлении, разрешая мне предполагать, что оно найдено и указано мною; я догадываюсь, что художники и балетмейстеры, приглашенные мною, очень возможно, намного талантливее в их деле, чем я в своем (как проверить?), — но миллионы людей знают имя Кио, а на другие фамилии из моей афиши не обращают внимания; я никогда не выдаю своего восхищения (это было бы дурным тоном) изворотливостью администраторов (хороший тон — быть ими недовольным и постоянно придираться), я доверяю своим помощникам и ассистентам (но другого выхода, как быть с ними подчеркнуто строгим, я не вижу, я так воспитан, слава Богу, вернее, благодаря беспредельно требовательному Эмилю Теодоровичу).

Затевая книгу, я был уверен, что найду слова благодарности для всех, кто помогал мне в работе и в жизни, как правило, работе этой подчиненной. Но книга — не развернутая справка и не письмо. Она втягивает меня порой в сюжет, совсем необязательно подвластный моей авторской воле, — и разделить пирог заслуженных всеми похвал на равные части я просто не в состоянии. И потом, безусловная иерархия нашего странного учреждения проецируется в книгу воспоминаний о моей трудовой жизни согласно логике памяти. А это самая нелогичная из логик, на мой, весьма относительно просвещенный взгляд. Поэтому предупреждаю, что ни по какому ранжиру соратников-помощников выстраивать не буду — обид на себя автору все равно не избежать: уж предчувствую…

И все же уверен, что никого из моих знакомых, сослуживцев и друзей не особенно сильно обидит, если Фрадкису я отведу достаточно заметную «площадь» в повествовании. Уверен, что те, кто сталкивался с ним, согласятся признать, что он — непременное, комическое и трогательное добавление к семье Кио. И я не мог не сделать его обязательным персонажем книги…

Леонид Николаевич Фрадкис проработал со старшим и младшим (со мной то есть) Кио сорок лет. Есть люди комического толка, есть люди трагического толка, а есть — немногие, согласен — такие люди, в которых комическое очевидно для всех, но в то же время существует и невидимая каждому драма жизнеощущения и удивительная притом цепкость.

В общем, я не решусь сказать, кто из них кого «приметил» — работник ли БОРЗа (где Фрадкис распространял билеты на представления) знаменитого фокусника Эмиля Теодоровича Кио или шустрый распространитель билетов сразу удивил отца своей предприимчивостью?

Фрадкис, видимо, обратил внимание на всегдашнюю элегантность Кио, одетого неизменно (это в те-то времена) в иностранные костюмы, и однажды обратился к нему: «Эмиль Теодорович, я работник, понимаете, БОРЗа, в Театре оперетты, я совершенно потрясающий актер…» Надо заметить, что он говорил только в превосходных степенях. «Вам не нужны случайно совершенно потрясающие австрийские босоножки?» — «Нужны». Через день Фрадкис их достал. А назавтра достал «совершенно потрясающую» английскую рубашку. И отец понял, что слова у этого человека не расходятся с делом. За это можно было простить и саморекламные преувеличения.

Фрадкис начал ухаживать за ассистенткой отца, красивой женщиной Геллой Бугровой, и уже складывался роман на уровне предбрачного состояния — и как-то так получилось, что отец забрал Леонида Николаевича после Львова, где состоялось их знакомство, к себе. Фрадкис уехал с Кио на гастроли в Ленинград — и с тех пор работал уже в нашем деле.

Я всегда называл Фрадкиса гениальным администратором-разовиком. Он считал, что для достижения цели все средства хороши, поэтому один раз он мог пробить все что угодно. Но уже во второй раз его могли в поспособствовавшую нам организацию и на порог не пустить. Фрадкис зачастую действовал некорректными методами и никогда не отвечал за те обещания, которые давал. Но один-единственный раз он мог сделать буквально все. А отец обычно и ставил перед администраторами, и Фрадкисом в частности, едва ли выполнимые задания, запретив, как я уже говорил, прибегать к понятиям «нет», «не могу», «не получилось». Внешне Фрадкис — человек, на первый взгляд, смешной. Лысый, с выпученными, но выразительными глазами, которые могли быть и ласковыми, и свирепыми, поскольку Леонид Николаевич в хорошем настроении оказывался и добрым, и очень остроумным, но когда настроение портилось, становился страшно злым. Но человеком он был, безусловно, талантливым. И подлинным, на мой взгляд, профессионалом, о чем можно судить уже по тому, каким счастливым выглядел Фрадкис, когда удавалось ему что-то сделать для общего дела.

Фрадкис — одессит, хотя родился в Бердичеве. Он работал во Львовском театре оперетты и всегда говорил, что народный артист СССР Михаил Водяной его ученик. Он (Фрадкис, а не Водяной) рассказывал: «Я приехал в Юзовку, а Михоэлс набирал труппу, и я решил, что пойду к нему в театр. Я узнал, где он живет, пошел к нему в гостиницу, и как сейчас помню — открываю дверь, сидит Михоэлс в трусах, пьет водку и закусывает арбузом. И спрашивает: «Что вам надо?» Я ему говорю: «Я мечтаю попасть в ваш театр, я необычайно талантливый молодой человек». Михоэлс говорит: «Заходите». Я ему прочел какие-то стихи, совершенно потрясающе ему прочел…» И я уже спрашиваю его, все спрашивают Фрадкиса, заинтригованные: «Чем кончилось? Принял Михоэлс к себе в труппу или нет?» А Фрадкис: «Да выгнал к….. матери…» Но, несмотря на это, Фрадкис все равно всю жизнь утверждал, что он ученик Михоэлса.