Он долго смотрел мне прямо в лицо, словно пытаясь угадать мои мысли, а потом ответил:

— Что это вам взбрело в голову спрашивать об этом человеке?

— Он меня заинтересовал.

— Поймать вы меня хотите, поймать! Знаю я вас! От вас всего можно ждать!

— А я и не скрываю своих планов. Я твердо намерен приказать высечь вас, если вы наконец не ответите мне. Итак, кто этот чужеземец?

Бастоннаджи стоял в позе, по которой можно было понять, что он ожидает только моего знака, поэтому Мелтон сквозь зубы ответил:

— Это мой сын.

— Ваш сын? Ага! Однако это странно! Разве вы не выдавали его аярам за своего друга?

— А разве сын не может быть другом? И я что, обязан отчитываться перед этими дикарями?

— Хм! Ладно, в конце концов, это ваше дело, как называть своего сына. Но он почему-то исчез. Где он скрывается?

— Не прикидывайтесь! Вы же знаете, что он умер. Бедуины рассказали вам об этом.

— Но как это вашему сыну пришла в голову несчастная мысль лишить себя жизни?

— Меланхолия, пресыщение жизнью!

— И ваш сын приехал из Штатов в Тунис только затем, чтобы застрелиться? Он хотел доставить вам удовольствие лицезреть это? Кажется, он питал к вам необычайно нежные чувства!

— Бросьте шутить! Откуда мне знать, что меланхолику может прийти в голову такая дурь!

— Но вас это вроде бы и не очень обеспокоило. Во всяком случае, печальным вы не выглядите. Но тем не менее примите мои соболезнования. Я слышал, что он застрелился в вашем присутствии? Это правда?

— Да, он застрелился из своего револьвера.

— А не из вашего?

— Прекратите глупые шутки! У меня нет револьвера. Тунисскому коларази такое оружие не положено.

— Но как же смог ваш сын управиться с револьвером? Он же был ранен в руку!

— Но в левую!

— Ах, вот оно что! Надеюсь, вы наследовали самоубийце?

Он снова испытующе поглядел на меня, чтобы догадаться, куда я гну, и, когда я повторил вопрос, ответил:

— Само собой разумеется, если вы имеете в виду, что я взял себе все, что было у сына в момент смерти.

— Я охотно взглянул бы на это наследство. Вам трудновато засунуть руку в карман, поэтому я возьму на себя труд сделать это вместо вас.

— Валяйте!

Это слово он произнес с гневом, и все-таки мне показалось, что Мелтон вложил в него также добрую толику насмешки и злорадства. Я опустошил его карманы и скрупулезно изучил их содержимое. Но я нашел только такие вещицы, которые принадлежали, как оказалось, самому пленнику; там не было ничего, что могло бы быть собственностью Малыша Хантера.

— Что это стало с вашим лицом, дорогой сэр? — рассмеялся он мне в глаза. — Если бы вы сейчас взглянули на себя в зеркало, то смогли бы, без сомнения, утверждать, что вы самый остроумный человек в мире. А я был ослом, всегда считая вас величайшим дураком! Видите, как можно заблуждаться!

Он почувствовал, как я разочарован; я собрал всю свою волю и заговорил, стараясь, чтобы в моих интонациях не угадывалось досады:

— Итак, это все, что у вас есть и чем владел ваш сын?

— Да, — кивнул он, приветливо усмехаясь.

— Удивляюсь я вам и ему! Тунисский коларази не может быть таким бедняком, да и сын ваш, кажется, не больно-то экономил.

— Экономил? Где? На ком?

— На Малыше Хантере.

— All devils! — взорвался он. — Малыш Хантер! Что вы знаете о Малыше Хантере!

— Что это очень приятный молодой человек, который путешествовал по Востоку ради собственного удовольствия.

— По Востоку?

— Да. И не один. Его сопровождал также очень приятный молодой человек. Если не ошибаюсь, его звали Джонатан Мелтон.

— Не понимаю!

— Представьте, я тоже! Я думал, что оба они, Малыш Хантер и Джонатан Мелтон, находятся в Египте, и вот, к своему удивлению, вдруг узнаю, что Мелтон был здесь и застрелился прямо у вас на глазах!

В третий раз он испытующе долго посмотрел на меня. Кажется, теперь ему кое-что стало ясно; он понял, что я здесь появился не случайно и знаю о его планах куда больше, чем ему этого хотелось бы.

— Может быть, вы соизволите дать мне какое-то объяснение? — спросил я.

— Думайте что хотите, — буркнул он.

— Хорошо, последую вашему совету. Логические размышления привели меня к выводу, который может показаться вам странным: вы обознались в случае со своим сыном.

— Отец не может не узнать собственного сына!

— Вы полагаете? А разве вы никогда не слыхали про удивительное сходство разных людей? Такое бывает нередко, уверяю вас, двойников не так уже мало на свете.

Он насторожился, а потом разразился гневной тирадой:

— Пусть будут прокляты ваши воспитание и привычки! Вы что-то для меня приготовили! Вы готовите для меня какой-то удар! Что же вы медлите? Наносите его!

— Удар? Тут вы заблуждаетесь. Я полон сострадания к вам. Конечно, лучшим утешением для вас было бы доказательство, что вы переживали напрасно и ваш сын не умер, а пока еще жив.

— Бросьте дурачить меня своими россказнями! Мне совершенно непонятно, как только у вас возникают подобные мысли!

— Как? И об этом я вам скажу. Вы знаете, сколько у человека пальцев на ногах?

— Естественно, десять! — взорвался он. — Похоже, у вас действительно с рассудком не все в порядке, если вы задаете такие глупые вопросы!

Тон, которым он сказал эти слова, служил явным доказательством того, что он не знал об особенностях анатомического строения стопы Малыша Хантера. Поэтому я продолжал:

— Мои вопросы не так уж глупы, как вам это кажется. Многим известно, что у Малыша Хантера на каждой ноге было по шесть пальцев, а может быть, и больше.

— Что? Шесть пальцев? — спросил он удрученно, рассматривая меня во все глаза. Обстоятельство это было чрезвычайно важно для него.

— Да, по шесть на каждой ноге! И так как он был исключительно похож на вашего сына Джонатана, вы удовольствовались тем, что взглянули лишь на его лицо. Выходит, вы совершенно напрасно убивались по своему сыну. Но меня удивляет вот что: как это вы не заметили, что у мертвеца было двенадцать пальцев на ногах?

Он снова разразился проклятием.

— Да, удивительно! Вы ничего об этом не знали, а вот аяры подметили такую редкую особенность, потому что звали убитого между собой не иначе как Отец двенадцати пальцев.

Мелтон подавил возглас удивления и гнева, готовый было уже сорваться с его губ, выразив свои чувства только встряхиванием головы.

— И не только в самом человеке вы ошиблись, — продолжал я, — но и в смерти, которой он закончил свое земное существование. Вне всяких сомнений, это не было самоубийством. Мы выкопали труп и вскрыли его. Пуля прошла через сердце слева направо вниз, под седьмое ребро и там, у позвонка, застряла. Подобный выстрел самоубийца мог сделать только левой рукой. Но у мертвеца именно левая рука была повреждена таким образом, что он не смог бы удержать ею револьвер. Следовательно, он не мог убить себя, а был убит.

— Кто же убил его?

— Тот, кто был рядом с ним в это мгновение.

— Но это был я! Неужели вы думаете, что я был в состоянии убить своего единственного сына?

— Но он не был вашим сыном!

— Однако я принимал его за сына!

— В самом деле? Но даже если все было так, как вы говорите, я считаю, что вы вполне могли совершить детоубийство. Однако, поскольку мне, честно говоря, трудно это сейчас доказать, я просто вынужден оглядеться в поисках кого-то другого, кто совершил бы это преступление. Я подумал было об авторе письма, пришедшего из Туниса в Египет. В этом письме Малыша Хантера приглашал в Тунис будто бы его друг, адвокат Фред Мерфи. Возможно, вы слышали что-нибудь об этом письме?

— Нет, нет, нет! — заорал он, охваченный яростью и смущением одновременно.

— А может быть, вы знаете еврея по имени Муса Бабуам, которому должны были присылать кое-какие письма?

— Нет, нет!

— А торговца лошадьми Бу-Мараму из деревни Загван, у которого должен был прятаться ваш сын вплоть до вашего возвращения?