Когда я вошел в помещение, мальчишки возились возле скамьи, донья Эльвира все еще лежала в своем гамаке; сеньорита Фелиса готовила у очага ценнейший шоколадный напиток, который сегодня распространял запах не подгоревшей муки, а убежавшего сиропа. Хозяин поспешил достать домино, чтобы начать со мной вчерашнюю работу данаид [18].

Мормон еще не ушел. Он сидел за столом и, кажется, ждал моего появления, потому что я заметил, как внимательно он наблюдал за мной. Хотя я делал вид, что он мне безразличен, однако мне было трудно оторвать от него глаза; он показался интересным, и даже очень интересным человеком.

На его крепко сбитой фигуре я увидел одежду, подобранную с величайшей тщательностью. Лицо его было гладко выбрито. О, что это было за лицо! Едва увидев его, я вспомнил те своеобразные черты, которыми гениальный карандаш Гюстава Доре наделил дьявола [19]. Сходство оказалось столь велико, что в меня вселилась уверенность, что мормон позировал Доре для этого рисунка. Ему было не больше сорока. Его высокий и широкий лоб обрамляли черные, как смоль, локоны, ниспадавшие с затылка почти до плеч; это были поистине роскошные волосы. Большие, темные, как ночь, глаза отличались тем особым миндалевидным разрезом, который природа создает, кажется, исключительно для восточных красавиц. Нос был слегка изогнут, но не резко; подрагивающее движение светло-розовых ноздрей выдавало могучий темперамент. Рот походил на женский, но все же был обрисован не так мягко; слегка изогнутые вниз кончики губ свидетельствовали скорее об энергичной воле. Его подбородок, одновременно и нежный, и сильный, встречается только у таких людей, дух которых противостоит звериным порывам своей натуры и настолько обуздал их, что посторонние даже не подозревают о существовании подобных склонностей. Отдельные черты этого лица можно было бы назвать красивыми, но они были эффектны лишь сами по себе, потому что в целом всем этим частям недоставало гармонии. А там, где нет гармонии, не может быть и речи о красоте. Не могу сказать, разделяли ли мои ощущения другие, но я чувствовал присутствие в этом человеке чего-то отталкивающего. Соединение отдельных красивых форм в единое целое, в котором присутствовала дисгармония, производило на меня впечатление отвратительного, безобразного. К этому примешивалось еще кое-что. Сходство с образом на рисунке Доре сразу же бросилось мне в глаза; чем больше я смотрел на этого человека, тем яснее чувствовал, что его лицо похоже на другое, когда-то и где-то мною уже виденное, притом — в обстоятельствах, отнюдь не рекомендованных к повторению. Я вспоминал, копался в памяти, но не мог уточнить ни места, ни времени, ни человека, которому принадлежало это лицо. И в последующие дни, регулярно встречая мормона по утрам и вечерам, я не смог припомнить этого, хотя чем дальше, тем больше я утверждался в мысли, что определенно встречался с очень похожим человеком, который враждебно проявил себя по отношению то ли ко мне самому, то ли к одному из моих друзей.

Всякий раз, когда мы встречались, Гарри Мелтон принимался изучать меня своим проницательным взглядом, стараясь придать ему лишь выражение обычного любопытства, однако мне казалось, что это нарочитое притворство ему нужно лишь для того, чтобы показать мне, сколь неприятное впечатление я на него произвожу. Разумеется, такие подозрения были взаимными.

Я ожидал, как уже сказано, прихода судна, а Мелтон, по словам хозяина, кажется, был уверен в скором его прибытии. Тем не менее я решил не расспрашивать его, так как считал, что, связавшись с этим человеком однажды, больше не смогу от него отделаться. Было ясно, что мне, если я хочу оказаться на борту, надо обращаться лично к капитану. Но произошло событие, никак не предвиденное мною. Когда вечером пятнадцатого дня Мелтон вернулся в гостиницу, он не забрался, как обычно, в свой гамак, а подсел к нам, к хозяину и мне, потому что мы оба, что разумелось само собой, сидели за столом и играли в домино. После долгих усилий мне наконец удалось заставить дона Херонимо выиграть партию. Он, казалось, пришел от этого в восторг и сказал:

— Теперь чары разрушены, сеньор. Вы же согласитесь, что я, если говорить по-честному, играю гораздо лучше вас, но счастье отворачивалось от меня по совершенно непонятным причинам. Вы постоянно забирали лучшие фишки, с моими вообще нельзя было выиграть. Но теперь все должно пойти по-другому, и я покажу вам, насколько я лучше играю. Мы сейчас же начнем новую партию!

Он перевернул костяшки и перемешал их для новой игры. Я не отвечал, рассчитывая проиграть ему, если возможно, и следующую партию; но тут впервые заговорил мормон:

— Как вы можете, сеньор! Разве вы не заметили, что ваш противник прилагает все усилия, чтобы ошибиться и заставить вас выиграть? Вы за всю свою жизнь не научитесь играть так, как он.

Это было сказано откровенно грубо. К тому же Мелтон воспользовался простоватым выражением «сеньор», в то время как маленький человечек привык, чтобы его называли «дон Херонимо», чему придавал большое значение. Хозяин, обычно такой вежливый, испытывавший большое почтение к мормону, теперь дал ему резкий ответ, на что последовало столь же резкое возражение. Они поссорились, после чего Херонимо собрал костяшки, вышел из-за стола и направился к своему гамаку. Мормон удовлетворенно следил за ним, из чего я заключил, что ссору он затеял только затем, чтобы удалить хозяина и остаться со мной наедине.

«Он хочет поговорить с тобой», — подумал я и не ошибся, потому что едва малыш свернулся в своем гамаке, как Мелтон обратился ко мне:

— Вы пребываете здесь уже пятнадцать дней. Вы что, намерены насовсем остаться в Гуаймасе?

Он говорил совсем не тоном вежливого осведомления. Мне показалось, что он хотел обратиться по-дружески, но просто не был к этому готов, и его вопрос прозвучал как слова начальника, разговаривающею с подчиненным, стоящим гораздо ниже его на иерархической лестнице.

— Нет, — ответил я. — Мне здесь делать нечего.

— Куда же вы намереваетесь направиться?

— Может быть, в Пуэрто-Либертад.

Я назвал этот городок, потому что недалеко от него расположен Лобос, куда, как я слышал, мормон собирался отправиться.

— А сюда вы откуда прибыли?

— С того склона Сьерра-Верде.

— Что вы там делали? Верно, золото искали? Нашли что-нибудь?

— Нет, — сказал я в полном соответствии с тем, как обстояли дела, обрывая его дальнейшие расспросы.

— Так я и думал. По всему заметно, что вы бедняк. Вообще-то вы выбрали несчастливое ремесло.

— Почему?

— Ну, я прочитал в книге записей приезжих, что вы писатель, и знаю, что чаще всего эту профессию избирают опустившиеся люди. Как вы отважились забраться в эти края! Вы же немец. Оставались бы у себя на родине, там вы смогли бы писать письма вместо людей, не владеющих пером, составлять счета и подобными трудами могли бы по меньшей мере заработать столько, чтобы не голодать.

— Хм! — проворчал я, не давая ему заметить, как он меня забавляет. — Писание писем — не такое уж прибыльное дело, как вы предполагаете. От голода оно не спасет, да и занятие это не из интересных.

— И вы не нашли ничего другого, кроме как отправиться на чужбину и влачить здесь жалкую жизнь! Не обижайтесь, но это было глупостью с вашей стороны. Не каждому выпадает такое счастье, как вашему тезке, который, еще не родившись, был уже опытным охотником.

— Моему тезке? Кого вы имеете в виду?

— A-а! Я-то думал, что вы хотя бы раз побывали в Соединенных Штатах, в западных прериях, но ваш вопрос показывает, что этого не случилось, иначе бы вы услышали про Олд Шеттерхэнда.

— Олд Шеттерхэнд? Имя-то я слышал. В какой-то газетке я прочитал о приключениях, пережитых этим человеком. Кажется, он был охотником, или следопытом, или… Как там прозываются эти люди?

— Разумеется, это он. Случайно я узнал, что он немец, а так как у вас с ним одинаковые имена, то сначала я подумал, что вы и есть этот самый Олд Шеттерхэнд, но очень скоро моя ошибка обнаружилась. Ваше жалкое положение пробудило во мне сострадание, а поскольку сердце у меня доброе, то я захотел помочь вам стать на ноги, если вы, конечно, будете настолько разумны и схватитесь за тот спасательный круг, который я вам брошу.