Линда дрожит — ее пальто совершенно не подходит для такого холода. На голове у нее шапка Эрин, но волосы все равно развеваются на ветру. Она специально не надевает платка, чтобы был виден крест, но теперь ей приходится придерживать пальто рукой. Другой рукой она держит руку Томаса. Перчатка в перчатке.

Пустота необычна и величественна. Снег падает и липнет к ресницам. Весь город накрыт куполом напряженной тишины, лишь изредка нарушаемой медленным перекатом цепей на шинах случайных такси. На витринах всех магазинов — жалюзи, кафе закрыты, и совсем нетрудно вообразить, что город — это лишь театральные декорации. С людьми, существующими только в воображении. Со всей суетой и запахом кофе, о которых приходится лишь гадать.

— Это чудесно, — говорит Линда Томасу. — Просто великолепно.

Она имеет в виду ощущение бесконечности времени, радость ожидания, прозрачность воздуха.

Они поднимаются по задней стороне Бикон-хилла, а затем спускаются по самой Бикон-стрит. Они идут вдоль посадки на Коммонвелс-авеню и представляют себе, каково это — иметь квартиру в одном из таких домов. У них буйное воображение, они описывают друг другу камины, покрывала на кроватях, книги в книжном шкафу. Они идут по Бойлстон-стрит, вверх по Тремонту, по Коммон и заходят в единственное открытое заведение — кафе «Бикфордз», напротив станции метро «Парк-стрит».

Случайные посетители и бомжи сидят на стульях отдельно друг от друга, не снимая своих вязаных шапок; кончики пальцев торчат из рваных перчаток. Они зашли сюда погреться. Один из них пьет молоко. В кафе стоит запах немытых тел, старого бекона и уныния. Запахом бекона, который, несомненно, готовили сегодня, пропитан воздух. Уныние насытило атмосферу, и его невозможно не замечать. Кафе почему-то напоминает Линде церковь с людьми, сидящими на отдельных скамьях.

Линда и Томас усаживаются за столик у входа, потому что дальше, вглубь кафе, Томас идти не желает. Из-за врожденной клаустрофобии ему удобнее находиться рядом с выходом. Они заказывают горячий шоколад и сидят молча, некоторое время не разговаривая, так что слышно только позвякивание серебряных ложек в фарфоровых чашках да звук щелкающего кассового аппарата. Линда наблюдает, как Томас смотрит на бродяг, и отчетливо понимает, что он знает больше ее о том, что случилось с этими людьми, что кожа его, возможно, более проницаема, чем у нее. Что-то в форме его рта наводит на мысль, что в нем кроется какая-то порочность, связанная не с сексом или алкоголем, а с хаосом и катастрофой.

«Любимый», — хочет она сказать вслух, не зная, как и почему это слово возникло в ее сознании.

На заднем сиденье «скайларка» лежит вещевой мешок — рыжеватая сумка с молнией и ручкой. Возможно, это спортивная сумка, но сделанная из такого прочного и толстого материала, что напоминает армейскую.

— Что в этой сумке? — спрашивает она.

Томас вернулся на автобусе хоккейной команды, Линда — на автобусе для зрителей. Ее автобус въехал на стоянку юзом, словно лыжник. Волосы Томаса, все еще влажные после душа, замерзают, прежде чем он успевает включить в «скайларке» обогреватель. Днем с океана налетел стремительный шторм, и дороги предательски скользкие. Томас ведет машину, согнувшись над рулем, вглядываясь в маленькое пятно на ветровом стекле, которое еще свободно ото льда. Кожаный верх машины заглушает свист дождя со снегом.

— Это кое-что для Донни Т., — безразличным тоном бросает Томас, сосредоточившись на дороге.

— Что для Донни Т.? — продолжает допытываться Линда.

— Да так, кое-какое барахло, которое он попросил меня подержать у себя.

Хоккейный матч проходил в Норвелле, и их команда проиграла два: ноль.

— Тебя не ушибли? — беспокоится Линда.

— Что?

Томас медленно едет за грузовиком по Мэйн на Спринг. На Фицпатрик грузовик набирает скорость, и Томас делает то же самое, полагая, что дорога должна быть здесь получше, хотя видимость по-прежнему плохая. Томас слишком быстро поворачивает возле Нантаскет-авеню, и машину разворачивает на сто восемьдесят градусов. Линда упирается руками в панель, чтобы удержаться.

— Бред какой-то, — говорит Томас.

Он пытается развернуть машину, но дорога настолько скользкая, что «скайларк» заносит поперек дороги и, словно в замедленном воспроизведении, он останавливается у телеграфного столба. Томас дает полный газ, чтобы отъехать, но колеса буксуют на льду. Над ними на ветру раскачиваются покрытые снегом провода.

— Придется идти пешком, — говорит Томас. — Оставим машину здесь и вернемся за ней, когда дороги посыплют солью.

— Идти куда? — спрашивает Линда. До ее дома еще несколько миль.

— Мой дом совсем рядом на холме.

Всю неделю газеты писали о том, что это худший январь за сорок четыре года. На пляже мокрый снег полностью облепил одинокий дом, и, когда на следующее утро восходит солнце, он кажется закованным в лед замком. Гавань тоже замерзает, выталкивая захваченные льдом лодки все выше и выше, пока лед не раскалывает их корпуса. Несколько дней подряд отключается электричество, четыре раза отменяют занятия в школе: автобусы не могут проехать. Затем начинается оттепель, и город думает, что худшее позади. Но потом налетает буря, удивляя всех, даже метеорологов, которые предсказывали умеренную температуру.

Томасу и Линде приходится боком подниматься по холму, держась за ветки деревьев. На Линде новые кожаные сапоги по колено, которые она купила на свои чаевые; у них скользкие подошвы и теперь от сапог мало проку. Томас, у которого обувь не такая скользкая, хватает Линду за руку, чтобы она не сползла вниз. Периодически они останавливаются у дерева, чтобы передохнуть и поцеловаться. Снег тает, и вода течет по шее. Над верхней губой Томаса замерзли сопли, и он похож на бомжа в своей вязаной шапке, натянутой на брови и уши.

Это очень плохой месяц для школы и транспорта, но очень хороший для катания на коньках. У себя в подвале Томас раскопал пару детских коньков и периодически приходит за Джеком. Он водит его на болота и учит кататься на коньках. Он придерживает мальчика за руку, когда тот падает на колени, катает его между своими ногами, поддерживая под руки. Мальчик в восторге от своих успехов. Томас делает Джеку маленькую хоккейную клюшку и устраивает игры: Майкл и Джек, с одной стороны, и они с Ричем, семилетним братом Томаса, — с другой. Иногда Линда берет коньки Эйлин и катается рядом с Томасом и мальчишками, но в основном стоит на боковой линии «поля», обхватив себя руками и притопывая ногами в сапогах, чтобы согреться. Она смотрит на Томаса с Джеком и Ричем, как могла бы смотреть жена на своего мужа и любимых сыновей. Гордая и счастливая, с каким-то чувством завершенности, которое невозможно испытать при других обстоятельствах.

Продвижение к дому Томаса тянется сорок пять минут. В нормальную погоду это заняло бы минут пять. У дверей их встречает отец Томаса, его длинное лицо выглядит встревоженным. У Томаса так замерзли губы, что он даже не может представить Линду родителям. Мать Томаса, высокая угловатая женщина с темно-синими глазами пронзает Линду взглядом, приносит им полотенца, помогает раздеться. Когда к Томасу возвращается способность говорить, он представляет Линду, у которой свело покрасневшие руки. Она надеется, что краснота будет воспринята как реакция на холод.

— Буря надвинулась так быстро, — произносит отец.

— Мы беспокоились, как ты доедешь, — добавляет мать Томаса.

Линда снимает свои сапоги и остается стоять в чулках, сунув подмышки руки. Она никогда не видела такой комнаты, не могла себе даже представить. Комната просторная и красивая, ряды окон со свинцовыми переплетами выходят на море. Горят два камина, в комнате расставлены по крайней мере полдюжины кресел и два дивана, обитые вощеным ситцем в полоску. Линда представляет себе, как люди тут в какой-нибудь из вечеров решают, где кому сидеть. Потом думает о берлоге в трехэтажном доме, мерцающем телевизоре, единственном диване с протертыми подлокотниками, о Майкле, Эрин, Пэтти и Джеке, которые сидят на кушетке, когда смотрят «Удивительный мир Диснея». Она надеется, что в такую непогоду все они дома.