Больше сказать было нечего. Она все сказала. Она уже написала все стихи, которые могла написать. Хотя вдохновение дарило ей образы значительные, наполненные сокровенным, она была заурядным поэтом. Возможно, ей хотелось достичь недостижимого. Сегодня вечером она как всегда поскорее перейдет к вопросам и ответам, позволив аудитории овладеть настроением. К счастью, все закончится очень быстро. Она ценила литературные фестивали именно за это: она будет лишь одной из многих прозаиков и поэтов (прозаики, как всегда, в большинстве), более известных, чем она сама. Она знала, что, прежде чем идти на коктейль, нужно внимательно изучить программу, — иногда это помогало пораньше найти какого-нибудь знакомого, чтобы не оказаться в затруднительном положении; но если она взглянет на программу, вечер для нее наступит слишком рано, и она отказалась от этого соблазна. Как же она заботится о себе, словно в ней было что-то нежное, уязвимое, нуждающееся в защите.

С улицы (двенадцатью этажами ниже) донесся грохот работающей большой машины. В коридоре зазвучали голоса, мужской и женский, причем явно раздраженные.

Процесс писания был для нее не чем иным, как потворством своим желаниям. Она до сих пор помнила это утонченное физическое наслаждение (лекарство от печали?), которое ощущала, когда выводила первые карандашные буквы на жирных линиях, свою первую ученическую тетрадь с прописями, в которой она отрабатывала наклонный почерк, пытаясь воспроизвести написанные синим курсивом буквы (размашистое Б, «бережливость», элегантное З, «зависть»). Сейчас она собирала эти старые школьные прописи, маленькие хранилища прекрасного почерка. Это было искусство, вновь открытое искусство, — в этом она не сомневалась. Некоторые страницы она вставила в рамочки и повесила на стене кабинет а у себя дома. Эти тетрадки, обычные домашние задания неизвестных женщин, уже давно умерших, почти ничего не стоили — вряд ли ей приходилось платить больше пяти или десяти долларов за тетрадь в магазине подержанных книг, — и все же они ей очень нравились. Она была убеждена, что для нее сочинительство именно в самом процессе появления строк на бумаге, хотя ее почерк ухудшился до невозможности, превратившись почти в какую-то шифровку.

Она встала с кровати и надела очки. Взглянула в зеркало. Сегодня на ней будут длинные серьги из розового люцита [2]. Она снова наденет свои линзы и воспользуется помадой, которая будет гармонировать с люцитом, вот так.

Коктейль был организован в помещении, специально зарезервированным для подобных мероприятий. Вид за окном оставлял приятное впечатление, хотя сейчас город был серым и мрачным. Свет беспорядочно мигал, и невозможно было избавиться от навязчивых мыслей о том, что где-то раздеваются женщины, а мужчины, ослабив узлы галстуков, наливают выпивку. Хотя, как знать, возможно, все будет иначе, воображение рисовало и более абсурдные сценарии.

Под порывом ветра задрожало окно. Свет на мгновение потускнел, и разговор тут же прервался. Она не смогла удержаться, чтобы не подумать о панике в темноте отеля, о руках, нащупывающих путь. В разговор пробивалась какая-то ужасная музыка, напоминающая надоедливую мелодию, звучавшую в лифте. Она не видела ни одного знакомого лица, и это ее огорчало. Когда она пришла, собралось человек двадцать пять. Большинство что-то пили, и многие начали уже сбиваться в группы. Вдоль одной стены тянулся стол, уставленный стандартными закусками. Сунув сумочку под стул у двери, она направилась к бару. Она попросила бокал вина, подумав, что шардоне не очень гармонирует с розовым ковром в холле, более подходящим для коронации, и с высокими букетами, — и в этом была права.

Какая-то женщина произнесла ее имя, Линда обернулась и увидела протянутую руку. Хрупкая женщина в шерстяном костюме цвета ириса. Приятно было встретить женщину, одетую не в черное, как большинство присутствующих здесь. Но скажи она об этом, это могло быть воспринято как оскорбление, как если бы она назвала человека провинциалом. Линда пожала предложенную руку; ее собственная была влажной и холодной от бокала.

— Я Сьюзен Сефтон, один из организаторов фестиваля. И ваша большая поклонница. Хотела поблагодарить вас за то, что приехали.

— О, большое спасибо, — сказала Линда. — С нетерпением жду начала, — солгала она.

У женщины были огромные зубы, но приятные зеленые глаза. Интересно, она зарабатывает себе на жизнь организацией подобных фестивалей?

— Примерно через полчаса мы спустимся к выходу из отеля, и оттуда нас автобусом отвезут в ресторан, который называется «Ле Матен». Это бистро. Вам нравится французский?

Ответ не имел значения, но Линда кивнула. Известие о том, что ее повезут на ужин, вызвало у нее представление о пожилых людях, причем этот образ не развеялся и в следующий момент, когда ей сообщили, что ужин переносится на более раннее время.

— И затем каждого автора повезут на свое мероприятие. Фестиваль проходит в четырех разных местах. — Тут она посмотрела в виниловую папку с цветными закладками. — Вы будете выступать в «Ред Уинг Холле», в девять тридцать.

Значит, народу будет немного, подумала Линда, но промолчала. Большинство людей с билетами на фестиваль — и авторы в том числе — к девяти тридцати уже начнут собираться уходить.

— Вы знаете Роберта Сизека?

Имя показалось знакомым, хотя Линда не могла припомнить ни названия какой-нибудь книги, ни даже жанр. Она сделала движение головой, которое можно было истолковать как положительный ответ.

— Вы будете выступать с ним на одной сцене.

Линда почувствовала себя несколько ущемленной, словно ей давали понять, что она — лишь половина программы вечера.

— Об этом сказано в программе. — Женщина как будто оправдывалась, возможно увидев разочарование Линды. — Разве вы не получили ее?

Линда получила, но сейчас не могла признаться в этом: то, что она даже не взглянула в программу, было бы неизбежно воспринято как нарушение правил приличия.

— Я прослежу, чтобы вам ее дали. — Улыбка улетучилась, и громадные зубы исчезли. Линда была всего-навсего одним из многочисленных капризных писателей, за которых отвечала Сьюзен Сефтон и большинство которых были слишком неорганизованны и погружены в свои мысли, чтобы делать то, что следует. Она многозначительно посмотрела на грудь Линды.

— На всех мероприятиях вы должны носить карточку. Она находится в пакете. — Правило, которое писатели наверняка будут нарушать, подумала Линда, оглядывая комнату, полную белых карточек в пластике, приколотых к лацканам и лифам. — Вы уже знакомы с Робертом? Позвольте представить вас, — добавила Сьюзен Сефтон, не дожидаясь ответа на свой вопрос.

Женщина в костюме цвета ириса прервала разговор трех мужчин, причем никому из них это, похоже, не понравилось. Разговор шел о компьютерах (Линда могла бы об этом догадаться) и акциях высокотехнологических компаний, которые можно купить, если знать о них заранее. У Сизека была крупная голова — о такой говорят «львиная» — и еще более крупное тело, свидетельствующее о его непомерном аппетите, подтверждением чего было и его невыносимое дыхание, и то, как он слегка поворачивался, словно поддерживаемый не тем стержнем, что его собеседники.

Возможно на сцене она будет все-таки одна. У одного из двух других писателей был приятный на слух австралийский акцент, и Линда заключила (словно насмотревшись на уже начавшуюся радиотрансляцию), что это тот романист, о котором только в предыдущее воскресенье в известном книжном обозрении говорилось, что у него «яркая и очаровательная» проза и «блестящие и пронзительные» наблюдения. (Роман об австралийском ученом? Она пыталась вспомнить. Нет, об инженере.). И не смотря на избитые и потому ничего не стоящие хвалебные слова, она не могла не взглянуть на этого человека с большим интересом, чем смотрела всего несколько минут назад, — и за это она себя презирала. Люди преклоняются перед теми, кого официально возвысили. Она увидела и то, чего до сих пор не замечала: двое других мужчин слегка повернулись в сторону миропомазанного новичка, словно их притягивал мощный магнит.