Я рада твоим новостям из «Нью-Йоркера». Ты должен прислать мне стихотворения, которые они собираются напечатать.

Томас, я люблю тебя сильнее, чем это мне казалось вообще возможным. И мне грустно — за Питера, за то, чего он от меня никогда не получал.

Опускаю прохладную концовку. Никакие слова не годятся.

Линда

P. S. Я воспользовалась шансом написать тебе одно письмо, прежде чем ты уедешь на побережье. Молю, чтобы именно ты получил его.

26 января

Дорогая Линда!

Мне очень жаль Дэвида. Надеюсь, он не слишком страдал. Странно, но я рад, что его мать не вполне осознает, что произошло. Это всегда казалось мне самым страшным: страдания матери, утратившей своего ребенка. Сожалею, что ты так страстно ненавидишь своего Бога, — ты могла бы найти успокоение в мыслях о том, что Дэвид теперь с Ним. Такие исключительные чувства, которые уместились в одном абзаце…

Я был просто без ума, когда узнал, что у тебя, возможно, получится встретиться со мной на побережье. Можно будет сделать это в Ламу? Завтра я сообщу тебе дату и подышу место, где мы могли бы встретиться. Боже мой, Линда, это должно произойти! Кто-то другой мог бы поставить свои сомнения и колебания выше желания, но только не я. Иногда я говорю себе, что мы задолжали это самим себе за все те дни и ночи, которые мы потеряли, хотя знаю, что это не имеет никакого морального оправдания. Кто-то (возможно, твоя монахиня) может сказать нам, что это «очень плохо», что у нас есть обязательства перед другими людьми и следует их уважать. Но вот что я думаю: разве девять лет назад, перед синим коттеджем возле океана, мы с тобой не приняли более важных обязательств? Должен ли я расплачиваться всю оставшуюся жизнь за тот момент, когда был небрежен на скользком повороте? Понял бы я Регину, случись такое с ней? Боже, надеюсь, что понял бы.

Я только что закончил первую свою статью для журнала, о котором тебе рассказывал. Все-таки siku kuu оказалось событием неординарным. Во время этой церемонии собралась тысяча мужчин масаи: они пришли помазать своих женщин медовым пивом, чтобы те приносили им больше детей. Этот обряд происходит каждые двадцать лет, и я надеюсь, что достойно описал его. Я скорее написал бы стихотворение, но вряд ли это сейчас нужно моему редактору. Не буду утомлять тебя подробным отчетом, опишу лишь главное. Когда мы добрались до Магади-роуд, только забрезжил рассвет. Разговоры спросонья с сопровождающим меня фотографом. Двести пятьдесят краалей, две тысячи масаи в одном месте. Красно-коричневые одеяния женщин, их серьги с перпендикулярными подвесками, кассеты для фотопленки в ушах. Сотни детей — любопытных, трогательных, дружелюбных, смеющихся. Мужчина библейского вида по имени Захария, который терпеливо объяснил нам эту церемонию. Женщины, одни отрешенно-покорные, другие торжественные, третьи полусумасшедшие, в состоянии крайнего возбуждения и в эпилептических припадках. Низкие, агонизирующие стоны. На мне детская панама от солнца, потому что свою я забыл. Раздаю сигареты. Отхожу в сторону, чтобы отлить, думаю, не оскверняю ли я своим мочеиспусканием священную землю. Раздача слив. Суровые, как у римлян времен упадка империи, лица молодых мужчин. Продолжительные переговоры о выборе женщин, которые кажутся пугающе спокойными.

Не могу сказать, какую роль играет в этом любовь. Со стороны понять было невозможно.

Лучше всего, если мы встретимся между 28 января и 3 февраля. Быть может, первого? Я в буквальном смысле считаю часы.

Томас

P. S. Заголовок в сегодняшней газете: «БАБУИН ПОХИТИЛ РЕБЕНКА».

27 января

Дорогая Линда!

Мы обманываем себя. Мы обманываем себя. Но все равно, я прошу тебя встретиться со мной. Пожалуйста. Перед отелем «Петлиз», в Ламу, в полдень, 1 февраля. Мы сходим погулять.

Т.

Под ними лежали равнины с хилыми деревьями, уже отбрасывающими на бесплодную землю четкие тени. Волнистые травы, такие знакомые в незнакомой местности, и обширные папирусовые болота, способные поглотить целые страны. Пилот — сама невозмутимость: ноги на пульте, сигарета в зубах (разве это разрешается?) — вел самолет так низко над землей, что Томас различал отдельных слонов и гну, одинокого жирафа, который вытягивал шею в направлении звука пролетающего над ним самолета. Моран [50]в лазурном плаще с копьем брел из одного пустынного (на вид) места в другое, и женщина в красном платке несла на голове кувшин. Томас видел все это — смотрел, как розовый свет окрасил озера в бирюзовый цвет, как свет зари возникал, словно в театре, и думал: «Через шесть часов я увижу ее».

Если Томас правильно понял пилота, они летели без генератора. Томаса заверили, что так можно, если, конечно, не заглохнет двигатель, потому что тогда придется снова запускать его. Пилот, с довольно длинными волосами и в куртке с короткими рукавами, которая сужалась к талии (такую лет десять назад могли носить «Битлз»), казался абсолютно безразличным к путешествию и, когда выяснилось, что генератор неисправен, предоставил Томасу самому решать, поворачивать назад или нет. Томас, думая о Линде, стоящей в полдень перед отелем «Петлиз», не видел альтернативы и где-то над Вой решил, что самолет не свалится на землю в наказание за его неверность. Будто он не был неверным каждый момент своей жизни, с тех пор как впервые увидел Линду на рынке. И все же он не мог не представлять себе смерть в огне в каком-нибудь пустынном месте, где их никто никогда не найдет.

Вдали он увидел деревушку, хижины с травяными крышами и рядом — загон со скотом. И он в который раз подумал — на этот раз с уверенностью, — что Африка все-таки непостижима. Она древняя, она величественная как ни один другой континент, душа ее незапятнанна, даже со всеми этими вабензи, счетами в швейцарских банках и мальчишками на стоянках. И вот эта незапятнанность и была непостижимой. Он видел это в лицах женщин, в их глазах, противоестественно спокойных перед лицом катастрофы, в застенчивых улыбках детей, смеющихся шуткам, понятным только им. И он признавал — с чем не могли согласиться ни Регина, с ее научным подходом, ни Роланд, — что он, Томас, значил в этой стране не более чем одно из животных стада гну, мигрирующего под ним на запад (на самом деле значил еще меньше). Он был просто приезжим, которому суждено двигаться дальше. И поэтому ему никогда до конца не понять ни Ндегву, ни его жену Мэри Ндегву, ни даже ту женщину, которая стирала в ванной его рубашки (и особенно ее). Хотя — и это было странно — он отчетливо ощущал, что они- то его понимают, что они, как однажды выразилась Регина, — видят его насквозь; его собственная душа, даже в нынешнем ее смятении, была понятна им, как миска с водой.

— Нужно затянуть этот ремень, — сказал пилот.

Готовясь к посадке, пилот сел прямо и положил руки на штурвал, что подействовало на Томаса весьма успокаивающе. Сам он не мог быть летчиком — у него не было математической подготовки, — хотя профессия казалась привлекательной. Пилот указал на побережье, похожее на раковину персикового цвета на фоне жидкой синевы Индийского океана. По мере приближения к месту, где он увидит Линду, сердце Томаса билось все быстрее, и он подумал: каким невероятно рискованным было это предприятие, как оно едва не сорвалось. Рич, к несчастью, подхватил на сафари жуткую малярию и был вынужден вернуться вместе с Томасом и Региной в Найроби. После того как Рича поместили в больницу, а затем отправили домой с целой батареей лекарств, Томасу пришлось выдумывать причину, чтобы лететь на побережье, откуда они только что вернулись. Он воспользовался тем малоправдоподобным предлогом, что это поручение его нового работодателя. Это будет недолгая поездка, сказал он Регине, к четвергу он вернется. И она, утомленная грязью и скукой сафари, не возражала, а если честно, даже не обратила на его слова внимания.