— Не та ли эта девчонка, с которой ты встречался в школе?

Он старался говорить небрежным, даже скучающим голосом:

— Пару месяцев.

— Это с ней ты попал в какую-то аварию?

— Она была в той машине.

Регина понимающе кивнула.

— Теперь я вспоминаю. Ты мне рассказывал.

Томас поставил корзину в багажник. Он открыл дверь со стороны водителя и скользнул внутрь. Сиденье было таким горячим, что он чуть не обжегся. Мальчишка смотрел на него, ожидая чаевых. Томас опустил окно, и мальчишка немедленно получил свое.

Регина устроилась рядом с ним.

— Блондинкам нельзя так много быть на солнце, — проговорила она. — Ты заметил, как она разрушает свою кожу?

Он стоял на веранде Роланда с бокалом «Пиммза» [28]в руках и его переполняло чувство, которое, судя по давнему опыту, было, вероятно, радостью. Чувство это доходило до самых бедер. В начале вечера, среди сумбура прохладных, ничего не значащих фраз («Роланд, ну разве американцы не забавны: в чем они ходят?» — «А мне вот это платье нравится!»), он почувствовал, как его внимание понемногу занимают, забирают против его воли.

И поэтому отыскал убежище на веранде, куда пока еще никто не вышел.

Он знал, что влюбился. Если, конечно, он не был влюблен всегда. С того самого дня в 1966 году, когда на пороге класса появилась девочка в серой юбке и белой блузке. Словно все эти годы его просто отвлекало что-то другое или он устал любить одни воспоминания. А теперь, вопреки всему, его вернули в нормальное состояние. Не напомнили ему, а возродили. Как слепой человек, который когда-то видел, учится жить в новом состоянии, приспосабливается к своей темной вселенной, а потом, годы спустя, когда к нему чудесным образом возвращается зрение, узнает, каким прекрасным был когда-то его мир. И все это только из-за невероятной встречи и обмена десятком фраз, которые сами по себе были маленьким чудом.

Веранда выходила в сад гибискусов и луноцветов, причем луноцветы давали радужный отблеск от висевших на деревьях зажженных фонарей. На экваторе солнце заходит в шесть в любой вечер года; свет гаснет мгновенно, не тускнея постепенно, и это обстоятельство несколько расстраивало Томаса. Ему не хватало медленного угасания летнего дня, и даже рассветов он почти никогда не видел. К своему глубокому изумлению, он скучал также и по снегу, иногда снег снился ему по ночам. Сейчас на уровне его глаз было увешанное плодами дерево авокадо — так близко, что можно было перегнуться и сорвать одну из этих чешуйчатых зеленых груш, — и он вспомнил, что попробовал авокадо, только когда пошел в колледж, потому что на пуританском столе его матери этот плод считался слишком экзотическим.

Роланд настоял, чтобы он выпил «Пиммз», сладковатый напиток на основе джина, хотя Томасу хотелось простого пива. И на работе, и дома Роланд был администратором, человеком, который постоянно делает заявления с обескураживающей уверенностью. «Запомните мои слова, когда умрет Кеньятта [29], наступит племенная анархия. Говорю вам, если европейский дом купит африканец, считайте, что дом обречен. Никогда нельзя верить азиатам — это аксиома». Томас, у которого не было определенного мнения на этот счет, находил такой вызывающий — нет, воинствующий расизм — просто ужасным. В свою очередь, Роланд считал Томаса безнадежно наивным и этого не скрывал. Более того, потрясающе наивным. Серьезный американец — это забавно. «Вот увидите», — любил добавлять Роланд.

Ночной воздух плавал вокруг обнаженных до локтей рук Томаса. Вдали звучала музыка и слышался затихающий женский смех. От цементного гаража, где жили слуги, поднимался дым, вызывая, как всегда, вопрос: отличается ли жизнь слуг в цементном гараже от рабства? И за этой мыслью — желание знать: где сейчас находится Линда? Что она делает именно в эту минуту? Он представил ее в хижине в кустах — почему, сказать не мог. Это было представление о Корпусе мира, подразумевающее много трудной работы и неудобств. Как легко они могли не встретиться на базаре, могли даже не узнать, что находятся в одной и той же стране. От одной этой мысли он почувствовал слабость в коленях. Томас снова увидел изгиб ее талии и бедер, то, как под блузкой покачивалась грудь. От желания, которого он не испытывал с юношеских лет, у него заболели кости.

Пальцы ее дрожали, когда она поднесла их к лицу; он был уверен, что заметил это. И тем не менее, она казалась такой спокойной, такой противоестественно невозмутимой. Значила ли что-то для нее эта случайная встреча, или она считала ее просто каким-то незначительным моментом, чем-то таким, что можно выбросить из головы, чтобы жить дальше своей жизнью? Казалось невозможным, что они могли забыть друг друга. Однако он женился на другой женщине, а она была с мужчиной по имени Питер. Он представил себе анемичного ученого — так ему хотелось. Томас задал себе вопрос, живут ли они вместе, и подумал, что, наверное, так оно и есть. Разве не делают сейчас этого все, особенно в этой стране беззакония и вседозволенной любви?

Он слегка повернулся, оперся бедром о перила и посмотрел через ряд окон в комнату, которую Элейн упорно называла гостиной — еще одно британское заимствование, казавшееся анахронизмом в стране, где почти все живут в хижинах. Только на этой вечеринке он мог насчитать три романа, которые ему были известны, а кто знает, сколько еще могло скрываться их? Сам Роланд спал с Джейн, лучшей подругой Элейн, и, что странно, Регина сказала, будто Элейн об этом знает и ей все равно. И поэтому возникал вопрос: а с кем спит Элейн? Величественная Элейн, которая своего не упустит. Долговязая Элейн, с ее жестким, смуглым, как орех, лицом и волосами, выгоревшими почти до цвета платины за все время, проведенное на экваторе. Царственная Элейн, родившаяся в Кении, однажды надменно сказала Томасу, что она — гражданка Кении (хотя от этого не стала больше любить африканцев, как он заметил). Она держала лошадей, и у нее были бедра наездницы. Элейн обладала красотой уникального типа, но личность ее была столь же обветренной, как и лицо. Подобно Роланду, она плохо умела скрывать свое презрение к американцам. В этот момент она подняла глаза и увидела, что Томас пристально смотрит на нее. Он быстро отвел взгляд. Она могла неправильно истолковать его и позднее начать флиртовать с ним.

Мигрень мучила Томаса уже несколько часов, и он был рад темной комнате. Регина возилась в кухне, а потом читала на веранде. В уединении спальни он даже тогда чувствовал радость, даже сквозь тошнотворный туман боли. И когда нестерпимая боль утихла, от счастья он пришел почти в состояние эйфории. Он снова и снова прокручивал в голове разговор с Линдой на рынке, и эти повторяемые фразы были как стихотворение, которое он хотел запомнить.

— Это действительно ты?

— Это очень странно.

— А ты изменился?

— Это было столько лет назад. Теперь все по-другому.

Услышав за собой мягкий щелчок двери на веранду, он произнес короткую молитву, чтобы это была не Элейн.

— Наш резидент плетет свои рифмы?

Роланд, с большим бокалом золотистого напитка в руке, подошел к Томасу и облокотился на чугунные перила, приняв, как ему показалось, непринужденную позу. На нем была рубашка из какого-то синтетического материала, которую, как сообщил Роланд, специально прислали из Лондона.

— Я не плету рифмы, — сказал Томас.

— Неужели? А я и не знал.

Роланд отпил из бокала и убрал со лба прядь сальных волос. Крепкий запах его одеколона был ужасен. Не говоря уже о ядовитом дыхании, ощутимом на расстоянии. Британец мылся один или два раза в неделю; впрочем, здесь все так мылись.

— Ну ладно, а где можно купить твои книги?

— Нет никаких книг.

Томас был уверен, что на эту тему они уже говорили несколько месяцев назад.

— О! Как жаль.

Брюки Роланда, тоже из какого-то синтетического материала, плотно облегали ляжки и пузырились над туфлями. На руке у него были тяжелые серебряные часы с браслетом, который был ему слишком велик.