В ней нарастало отчаяние, смешанное с раздражением. Она оглядела комнату, и ее роскошь поблекла от этих новостей из дома. Линда встала с кровати и принялась расхаживать, скрестив руки на груди. Она говорила с собой, с Маркусом, с Винсентом — слабая имитация того, что было нужно. Она ходила, пока не исчерпала всех слов и не подумала, что должна выйти из этой комнаты. Иначе она сойдет с ума.
Линда с опозданием присоединилась к мероприятию в номере для приемов; уже почти подошло время собираться на ужин. Шум был громче, чем накануне (больше выпивки в последний день фестиваля?). Нет, это было что-то еще: температура праздника поднялась на градус или два от торжественности происходящего, чего раньше не хватало. В центре самой большой группы стояла миниатюрная женщина, одетая в мышиные цвета. Хлопнула фотовспышка, Линда попыталась увидеть, что происходит, но не захотела присоединяться к толпе — природная скромность взяла верх над любопытством. Она подошла к бару и заказала пиво, но, вспомнив Маркуса, передумала. Вместо этого взяла с блюдца сыр бри, крекеры и пикули. Ее рот был полон, когда рядом появился австралиец, которым теперь пренебрегали.
— Вы слышали новость? — обратился он к ней.
— Какую новость? — Она приложила к губам салфетку.
Он выглядел самым здоровым из всех находящихся в помещении: подтянутый и загорелый, похожий скорее на человека, который зарабатывает на жизнь, управляясь с лошадьми, а не со словами. В его стране сейчас была осень.
Новость действительно удивила ее: пока они с Томасом были на пароме, маленькая женщина мышиного цвета получила престижную премию.
— Я бы сказал, счастливица, — весело подытожил австралиец. Линда обернулась и заметила то, чего не замечала раньше, — бутылки шампанского в корзинках на столе.
— Не уверена, что я когда-то о ней слышала.
— В этом вы не одиноки. Выскочила из неизвестности. Мне сказали, ей сулят большое будущее. Ну, так тому и быть, правда? Я бы рискнул предположить, что здесь не найдется и двух людей, которые читали ее.
Линда передвинулась, чтобы лучше видеть. Сейчас было больше фотографов.
— Она часто употребляет слово «трахать», — заметил австралиец.
Память сработала. Возможно, она все-таки читала стихи этой поэтессы.
— Это век траханья, — сказала Линда, хотя сама не употребляла этого слова.
— У нее в номере уже столько цветов, что ей пришлось попросить коридорного отнести их вниз, к портье.
Линда почувствовала легкую зависть. Они с австралийцем улыбнулись, и каждый из них знал, что думает другой. Трудно открыто признаться в зависти, но можно молча согласиться с тем, что она есть. Было бы лицемерием не признать этого.
Улыбка австралийца угасла. Линда ощутила рядом с собой чье-то тяжелое присутствие.
— Очень жаль, что ваш парень не получил приза. — Нижняя губа Роберта Сизека была толстой и влажной, его шипящие звуки — угрожающими.
— Он не мой, и он не парень, — отрезала Линда, имея в виду Томаса.
— Вот что странно, — заметил австралиец, — вчера вечером на ее выступлении было человек десять, не больше. А сейчас ее пытаются уговорить дать сегодня вечером специальное выступление.
— Я рада за нее. — Линда старалась не обращать внимания на Сизека.
— Она работает библиотекарем. В Мичигане, — сообщил австралиец.
— Вы здорово разволновались насчет Томаса Джейнса, — громко заявил Сизек, не желая быть проигнорированным.
Гнев, столь успешно сдерживаемый всего несколько минут тому назад, выпустил свои когти у нее в груди — словно зверь, посаженный в клетку со львом в обличье Сизека. Она повернулась, чтобы посмотреть Сизеку в лицо, и на мгновение испугалась его непомерно большой головы.
— Томас Джейнс за много лет не опубликовал ни одного произведения. — Линда, как могла, контролировала свой голос. — И потому не мог даже попасть в поле зрения жюри, которое присуждает премии. Хотя уверена: если вчера вечером вы были на его выступлении, то согласитесь, что будущие его публикации могут завоевать премии во многих странах.
— А если вы были сегодня днем на дискуссии с участием мистера Джейнса, — парировал Сизек, подхватывая тон, — то, уверен, вы согласитесь со мной, что ваш парень здорово обделался.
Линда глянула на австралийца, который смотрел в сторону.
Она знала, что ведет себя, как школьница, друга которой обидели на спортивной площадке. Но уже не могла отступать — она слишком втянулась.
— Лично я, — произнесла Линда, — предпочла бы блистательные слова человека, который смущается на публике, жиденькой прозе пьяного так называемого романиста, которому, кажется, не терпится устроить скандал, но он этого не дождется.
И тогда Сизек проговорил вполголоса, так, чтобы слышала только она:
— Не думал, что такой огонь может исходить от человека, чьей пресной внешности соответствует только тусклость ее поэзии. Полагаю, есть женщины, которым интересна эта ерунда? Думаю, это те, кто регулярно читают любовные романы. Наверное, там крутятся неплохие деньги? Нет?
Линда воспроизвела его полушепот.
— Не пытайся меня трахнуть, — изрекла она, пробуя это слово на незнакомом человеке.
Сизек был ошарашен, пусть только мгновение, но Линда сочла это победой. Она снова глянула на австралийца.
Нарочито медленно, чтобы не казаться убегающей, Линда повернулась и пошла к двери.
«Мне понравилось это слово, — подумала она, выходя из комнаты. — Оно хорошо звучало. Оно хорошо чувствовалось».
Остаток своего гнева она выместила на кнопке лифта, которая как будто специально отказывалась подавать кабину. Подошла пожилая пара и остановилась рядом. Из номера где-то по коридору доносились ритмичные всхлипывания женщины, напряженные и продолжительные — там занимались любовью. Пожилая пара застыла от смущения. Линда им сочувствовала и хотела подыскать остроумное замечание, чтобы разрядить обстановку, но вместо этого их смущение заразило и ее. Идя к лестнице, она подумала: «Что за неисчерпаемый источник вины открыл в себе Томас?»
Квартира Винсента в Бостоне была не похожа ни на что другое, что ей доводилось видеть прежде, — безо всяких украшений и аскетичная, как учебная аудитория. В центре стоял чертежный стол, который можно было наклонять под разными углами. На стенах висели черно-белые фотографии, одни — членов огромной семьи Винсента (прошли месяцы, прежде чем она выучила все имена), другие — снимки окон, которые захватили его воображение: строгие колониальные «двенадцать на двенадцать», громадные сложные фрамуги, глубоко утопленные в кирпич, простые боковые окна рядом с филенчатой дверью. Комнаты были чистыми и до странности пуританскими. Иногда, когда Винсент по выходным уезжал на короткое время, она садилась за его чертежный стол с блокнотом и ручкой и писала небольшие заметки, нечто вроде писем к себе самой — писем, которые Винсент никогда не увидит. Он не знал ее обеспокоенной, потому что познакомился с ней в счастливое время, когда она смеялась; и, как оказалось, у нее не было никакого желания портить неприятными историями из своего недавнего прошлого то счастье, которое она нашла с ним. Поэтому ей в конце концов удалось выглядеть такой, какой он ее воспринимал: разумной и практичной (что было в значительной степени правдой), расслабленной и непринужденной в постели, склонной смеяться над слабостями других и своими собственными. Когда Винсент впервые привел ее в свою квартиру, он приготовил ей еду — спагетти в красном соусе: итальянец — ирландке. Соус был однородный и густой, и ей показалось, что он не имел почти ничего общего с теми помидорами, которые она когда-либо ела или видела. Линда, раньше легкомысленно морившая себя голодом, ела жадно, создавая о себе впечатление, как о женщине с аппетитом, — впечатление, которое подтвердилось и в постели, когда она, и здесь изголодавшаяся, отвечала своему новому любовнику с почти животной жадностью (гладкая кожа Винсента навела ее на мысль о тюленях). И это не было ложью, потому что с Винсентом она хотела быть именно такой: женщиной крепкой и здоровой, — и она была ею. Линда подумала, что это, вероятно, не так уж необычно — быть другой с другим мужчиной, потому что все роли изначально находятся внутри тебя, ожидая, когда будут востребованы тем или иным человеком, тем или иным набором обстоятельств, и ей приятно было сделать такое открытие. Настолько, что когда в конце этого первого замечательного уик-энда, проведенного вместе, Линда вернулась в свою квартиру на Фэрфилд, она отпрянула при виде ванной на платформе и единственной пластмассовой тарелки на подставке для посуды. Она тут же пошла и купила еще тарелок и покрывало «маримекко» для кровати, чтобы не отпугнуть Винсента. Когда Винсент пришел в первый раз, встал в дверях ее квартиры и огляделся, он соотнес обстановку с человеком, которого знал (это как проектирование дома, позже сказала себе она, только наоборот). И Линда тоже стала воспринимать свою квартиру по-другому — просто как неукрашенную, а не как жалкую.
