У нее не было для него никакого нежного слова, и она сама не хотела никаких слов. Когда он встал, то сказал только: «Никому не рассказывай, чем мы тут занимались».

Будто она собиралась рассказывать.

Сидя на скамье, Линда начала дрожать от этого воспоминания, которое не приходило уже многие годы, пока слова мессы — утешающие и вселяющие надежду — не успокоили ее. Это был не ее поступок, говорила она себе. И он не разрушил ее жизнь. Жизнь была чем-то большим, нежели детские шалости, детские победы. Жизнь — это работа, любовь к другому человеку, рождение детей; жизнь — это Винсент, Маркус, Мария. Но как только Линда подумала о Марии, она снова начала дрожать. С точки зрения матери, эпизод был непростительным и ужасающим. Стоило ей представить на тахте Марию, и ее охватывала ярость. Рядом с Линдой по проходу гуськом медленно шли люди, некоторые бросая взгляды в ее сторону. Месса закончилась, а она этого не заметила.

Линда сделала долгий вдох и медленно выдохнула. Винсент был противоядием от воспоминаний. Не потеряла ли она эту защиту теперь, без него? И почему возник этот постыдный образ — через столько лет?

Линда вернулась в номер, нуждаясь в еде и чашке чая, но увидела, что вспыхивает сигнал поступившего сообщения. Не снимая плаща, она присела на край кровати и принялась составлять вопросы и подбирать возможные ответы: «Как прошла твоя дискуссия? Ужин? Ты уверен? Как ты думаешь, другие не будут возражать?» Но когда она прослушала сообщение, то услышала, что это был не Томас, а Дэвид, любовник Маркуса, который просил перезвонить, как только она придет. От ощущения близости беды, которая могла случиться с Маркусом, она запаниковала, дважды набирала неправильный номер, произнося при этом «черт», прежде чем набрать правильно. Сколько ее не было в гостинице? Час? Два?

— Маркуса задержали за вождение в нетрезвом виде, — сказал любовник ее сына безо всякого вступления.

Линда вся подалась вперед, словно не расслышала.

— Когда?

— Сегодня, рано утром. Примерно в пять утра.

Она инстинктивно глянула на часы. Они ждали двенадцать часов, прежде чем сообщить ей.

— И еще была авария, — добавил Дэвид.

— О Боже, — только и могла произнести Линда. — Он ранен?

— Он довольно сильно разбил колено. Ему делали рентген. Сказали, что он повредил какую-то связку.

— Кто-то еще ранен? — быстро спросила Линда, охваченная ужасом от возможного ответа.

— Нет.

Линда вздохнула с облегчением. Подумать только, она только что молилась за Маркуса.

— Он там? Я могу с ним поговорить?

Нельзя было заблуждаться по поводу паузы на другом конце. Она представила, как Дэвид — одного с Маркусом роста, но коренастее; рыжеватые волосы и бледные глаза; какие-то расплывчатые очертания, хотя одежда всегда прекрасно сшита — стоит на кухне в их квартире в Бруклине. Или он с ее сыном в спальне?

— Миссис Фэллон, — произнес Дэвид (даже после неоднократных просьб он не мог заставить себя называть ее Линдой; еще Дэвид сказал, что не может читать поэзию и надеется, что она не обижается), — я полагаю, нам с Маркусом нужно самим уладить это дело.

Линда, которой дали от ворот поворот, промолчала.

— Конечно, — тут же поправился Дэвид, смягчая удар, — если с коленом будет что-то серьезное, я сразу позвоню.

На удивление, Линда не возмутилась больше того, чем уже была возмущена.

— И я думаю, — проговорил Дэвид после еще одной паузы, — я думаю, нам нужно обсудить возможность того, чтобы Маркус прошел реабилитацию.

— Реабилитацию? Ты имеешь в виду, что он был пьян? Это действительно необходимо?

— Боюсь, что да. Маркус пьет уже много дней. Вчера вечером он пропустил мой концерт. Он отключился и не просыпался, пока я не пришел домой. Мы крепко поскандалили, и он ушел. Потом позвонил мне утром из тюрьмы в Нашуе.

— Нашуя? В Нью-Хэмпшире? Что он там делал?

— Не уверен, знает ли это он сам.

«О Маркус, — подумала Линда. — Мой бедный, бедный Маркус!» Она уже видела его пьяным раньше, в День благодарения, потом на Рождество, но тогда она до конца не поняла. Или просто отказывалась видеть очевидное?

— Ты думаешь об интервенции? Так, кажется, это называется?

— Полагаю, в этом не будет необходимости, — твердо сказал Дэвид: очевидно, он уже обдумывал этот вариант. — По крайней мере, я надеюсь, что не будет. Ему просто нужно встряхнуться. А в Нашуе его хорошо встряхнули. Он очень напуган.

— Ты знаешь какое-нибудь место?

— Я не уверен. Мне нужно позвонить в пару мест. Мне сказали, что лучше всего в Братлборо [11].

Линда вздрогнула от ужаса, представив сына в лечебнице. Она сжала губы. Если все настолько плохо, как сказал Дэвид… А так оно, конечно, и было; Маркус попал в аварию — какое еще требуется доказательство?

— Я бы очень хотела поговорить с Маркусом, — повторила она.

— Он спит. Ему что-то дали в больнице.

— Понимаю. — Линда вздохнула, чтобы сдержать гнев. Неестественно было отлучать мать от ребенка. Хотя, честно говоря, Маркус вряд ли был ребенком.

— Если все так плохо, как ты говоришь, то, должно быть, последние месяцы были для тебя трудными, — обронила Линда, стараясь быть великодушной.

— Я люблю его.

Это заявление было слишком смелым — как если бы человек голым шел по улице. Смерть Винсента освободила Маркуса. Через месяц он сообщил матери и сестре, что является гомосексуалистом. Через год нашел Дэвида.

— Я и понятия не имела, что он так несчастен.

— Не знаю, какое отношение имеет к этому счастье.

«Почему человек становится алкоголиком?» — подумала Линда. Недостаток материнской заботы? Плохое наследие? Фатальный ген, часто встречающийся в ирландской крови? Она едва помнила отца, зато хорошо знала своих дядьев, которые были или мрачными и угрюмыми, или бодрыми и задорными, а иногда жестокими. Подумать только, какой самодовольной она была когда-то, втайне радуясь успехам своих детей: Мария в Гарварде, студентка медицинского факультета, Маркус в аспирантуре Бостонского университета. Как часто в разговоре она словно невзначай упоминала эти престижные названия? А теперь придется говорить: мой сын — алкоголик. Мой сын Маркус — алкоголик.

А она сама — не алкоголик? Все ее питье представало теперь в другом свете.

— Машине конец, — сообщил Дэвид. — Ее отбуксировали. — И снова пауза. — Он расстанется со своими правами.

— Знаю, что расстанется. — Линда сдержала зарождающийся скорбный стон. — Нам нужно найти адвоката.

Слишком поздно она услышала это «мы».

Дэвид терпеливо подождал, словно теперь родитель разговаривал с родителем.

— У нас есть адвокат, миссис Фэллон. Наш друг. Очень хороший.

Сидя на кровати, Линда поднесла руку ко лбу, который стал холодным и влажным от этих новостей.

— Ты будешь сообщать мне, — сказала Линда, пытаясь сдержать истерику в голосе. — Ты будешь сообщать мне, как он себя чувствует и что вы сделали. Что вы решили.

Она была уверена, что услышала вздох.

— Конечно, сообщу, — пообещал Дэвид.

Линда легла на кровать. Маркус страдает — от стыда и разбитого колена. И будет страдать еще сильнее на суде и наверняка во время реабилитации, о которой она ничего не знала. Может быть, реабилитация — болезненная физически процедура? Может, она мучительно утомительна? Линда попыталась вспомнить все случаи, когда видела, как Маркус пьет. Когда он учился в университете Брауна, у него в холодильнике было пиво. На пляже он иногда начинал днем с джина с тоником. Тогда она думала, что питье было чем-то радостным и праздничным, просто летней забавой. Но она знала, не так ли? Она знала. И прощала сына, когда был еще шанс осознать слово «проблема», прощала почти так же быстро, как смирилась, когда узнала, что он — гомосексуалист. И тогда она тоже знала. Конечно, знала.