— Это как электрошоковая терапия, — сообщил Томас, вытираясь рубашкой.

На пароме он дрожал, хотя был в куртке. Позже они узнают, что озеро было грязным. Рубашку он скомкал в шар. Линда стояла рядом, чтобы согреть его, но дрожь шла из глубины его тела, и ее невозможно было унять. Он как будто не обращал внимания на любопытные взгляды, которыми его провожали и на корабле, и у входа в отель: волосы его высохли и после воды и ветра на пароме смешно торчали. Он вышел вместе с ней и проводил ее до номера. У него был вид побывавшего в катастрофе беженца (собственно, он и был им, подумала она). Он остановился у двери, приглаживая пальцами волосы.

— Внутрь я тебя не приглашу. — На самом деле она хотела пошутить, словно они были на свидании. Но Томас, как всегда, воспринял ее слова серьезно.

— А какой от этого будет вред?

— Какой от этого будет вред? — повторила Линда с иронией.

— Это из-за того, что было раньше или независимо от прошлого?

— Думаю, из-за того, что было раньше.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Как ты думаешь, какая большая драма разлучит нас на этот раз?

— Да не должно быть никакой драмы, Томас. Мы слишком стары для драмы.

Он повернулся, чтобы уходить, потом остановился.

— Магдалина, — произнес он.

Это имя, это старое имя. Почти проявление нежности.

Вопреки здравому смыслу она принялась искать свидетельства пребывания в номере до нее других людей и нашла таковые в виде единственного волоса — лобкового (это смутило ее), который лежал на белом кафеле под раковиной. У нее была дальнозоркость, и отражение в зеркале могло расплываться, как это бывало, когда она торопилась. Но сегодня ей нужно было хорошее зрение: бесстрастное и объективное.

Линда расстегнула блузку так, как это делает женщина, за которой никто не наблюдает, расстегнула молнию на джинсах и сбросила их. Непарное нижнее белье можно было оставить. Она уперла руки в бедра и посмотрела в зеркало. Ей не понравилось то, что она увидела.

Она была такой, какой быть просто невозможно: пятидесятидвухлетней женщиной с редеющими светлыми волосами; нет, даже не такими, не светлыми, а скорее бесцветными, если хотите серыми, почти невидимыми. Невидимыми у корней и расстилающимися в грязно-золотистый цвет, которого в природе не существовало. Она осмотрела свои почти квадратные бедра и полнеющую талию — еще год назад Линда была убеждена, что это явление временное. Она читала о девушках, которые считали себя слишком толстыми, хотя на самом деле были пугающе худы (одной из таких была Шарлотта, подруга Марии); тогда как она, Линда, считала себя, в общем, худощавой, а в действительности у нее был избыточный вес. И были еще ее руки с давно огрубевшей кожей, свидетельствующие о далеко не юном возрасте.

Линда резко отвернулась от зеркала — пациент раздражал сварливого врача. Она сняла с крючка гостиничный махровый банный халат, намереваясь надеть его, но вместо этого застыла с ним в руках.

Она сошла с ума? О чем она думала? Никто не увидит ее тела. Тогда к чему это обследование — разве у нее есть любовник?

Линда еще раз попыталась дозвониться дочери, на этот раз на сотовый телефон Марии. Хотя она предложила оплачивать звонки, Мария отказалась — в этой ее независимости, даже перед угрозой внушительных займов, не было ничего удивительного. Маркус — другое дело. Маркус нуждался в заботе, в нем выработался шарм, компенсировавший недостаток здравого смысла, — зарождающаяся харизма для привлечения того, кто мог бы оберегать его. Такого, как Дэвид, любовник Маркуса, который временами бывал чрезмерно внимателен, заботясь о пристрастиях Маркуса в еде и о его сне так, как она не делала этого уже много лет. Маркус был замечательный и никогда не допустил бы того, чтобы она опекала его.

Линда легла на кровать, держа в руке телефон, надеясь, что дочь ответит, и улыбнулась, когда та отозвалась.

— Я выбрала неудачное время? — спросила Линда.

— Нет, я заканчиваю лабораторный отчет. — Мария была просто счастлива, когда делала два дела одновременно. — Как ты?

— Я сейчас на писательском фестивале, — сказала Линда. И быстро подумала, что правду говорить не нужно. Правду о том, что неожиданная встреча выбила ее из колеи.

Обсудили преимущества северного города.

— Я как раз вспоминала о твоем отце, — проговорила Линда. Отчасти это было правдой, хотя из колеи ее выбили не воспоминания о Винсенте. От этой мысли она почувствовала предательскую боль.

— Тебе его не хватает, — заметила Мария.

Линда видела свое отражение в зеркале над комодом. В более мягком свете спальни она выглядела лучше — более изящной, даже соблазнительной в этом махровом гостиничном халате.

— У тебя этим летом будет хоть немного свободного времени? — спросила Линда.

— Неделя. Может быть, десять дней, если повезет.

— Я смогу уговорить тебя приехать в Мэн?

Последовало секундное замешательство, достаточно долгое, для того чтобы разрушить планы — уже составленные или намечаемые. Она вспомнила, как Мария и Маркус были детьми и упрашивали прокатить их в центр города или разрешить пригласить в дом своих друзей. И ее собственная пауза, пока она согласовывала их просьбы со своими планами. «Конечно, смогу. Конечно, я сделаю это». Когда природа нарушила равновесие, заставив родителя добиваться благосклонности ребенка? В двадцать? В двадцать два?

— Всего на пару дней, — поспешила добавить Линда, уточняя свою просьбу. — Я не жду, что ты пожертвуешь всеми своими каникулами.

— Нет, я хотела бы приехать. — Нужно отдать ей должное, в голосе Марии слышался энтузиазм. — Посмотрим, когда можно будет это сделать.

Но Линде хотелось освободить дочь от этого обещания; освободить для ее собственной жизни.

— Ты высыпаешься? — спросила мать.

Помехи заглушили ответ дочери. Линда перекатилась на кровати, стянув телефон с прикроватного столика. Она потянула его за шнур. Однажды Мария станет педантичным кардиологом. Страшно подумать об этом. Страшно за дочь, которая первой в семье пошла в колледж.

— Я познакомилась с одним человеком, — сообщила Мария, очевидно сказав эту фразу второй раз.

Линда на мгновение пришла в замешательство, боясь собственных слов.

— Расскажи мне о нем.

— Он врач-ординатор. Его зовут Стивен.

В голове у Линды возник образ, безусловно неправильный, безусловно составленный из других Стивенов, хотя в тот момент она не могла припомнить ни одного.

— И он тебе нравится, — осторожно произнесла Линда

Еще одна пауза, возможно, чтобы сделать акцент:

— Да. Он очень симпатичный.

— Это имеет значение. — Линда никогда не была безразличной к мужской красоте.

— Может быть, я привезу его с собой в Мэн.

«Это серьезно», — подумала Линда.

— А что ты вспоминала про папу? — поинтересовалась Мария.

— Его белые рубашки. И то, как они сидели на нем.

Дочь помолчала — воспоминание матери было слишком личным, чтобы она могла разделить его.

— На фестивале есть твои знакомые? — вместо этого спросила она.

— Теперь есть, — ответила Линда, желая отогнать ощущение, словно она в чем-то нуждалась.

— Хорошо. — Мария вздохнула с облегчением. — Мне надо идти. Если не закончу эти лабораторные отчеты к шести, ординатор меня убьет.

Линда сомневалась в этом, хотя жертвы, которые требовались oт человека, желающего стать врачом, были просто невероятными. Ошибки совершают от недостатка сна. Однажды Мария в припадке плача призналась ей и в своей собственной ошибке.

Линда положила телефон, расстроенная тем, что в разговоре с дочерью смешались правда и ложь. В этот раз было больше лжи, чем правды, хотя так случалось довольно часто. Нельзя подготовить ребенка к будущему — такое знание может оказаться невыносимым.

В комнате стояла абсолютная тишина. Даже кондиционер прекратил свое жужжание. Словно остановилось всякое уличное движение, отключились все радиостанции. Который час? Почти четыре? Она представила людей, выстроившихся в такой тишине вдоль улиц, чтобы в молчании почтить память какого-то великого героя.