— Она теперь живет в Окленде, у нее двое детей.

— В Окленде в Новой Зеландии?

— Мы иногда переписываемся. Она работает в фармацевтической компании.

От разности давлений между трагическим и обыденным у Линды кружилась голова.

— У ее мужа овцеферма, — добавил Томас.

— Значит, рубец рассосался.

Томас принялся закатывать рукава рубашки.

— Кто знает?

Они остановились у небольшого белого дома с ярко-синими ставнями, в котором устроили кафе для тех, кто решил путешествовать по острову пешком. Удивительно, как много они прошли с Томасом. Линда покрылась потом в своей блузке из синтетической ткани, похожей на шелк. Сейчас, при такой не по сезону жаркой погоде, синтетическая блузка не казалась больше разумной покупкой. Она высвободила блузку, которая теперь вздымалась над джинсами. Прохладный бриз обдувал талию. Волосы на затылке были липкими, и она встряхнула их рукой.

— Проголодалась? — спросил Томас.

Можно было выбрать стол со скатертью внутри помещения или голый стол для пикников на открытом воздухе. Выбрали второй, закрепив салфетки бокалами и бутылкой кетчупа. Они сели рядом, глядя на воду, которая вся сверкала, не считая теней, отбрасываемых несколькими разрозненными безобидными облаками. Томас сел очень близко, то ли умышленно, то ли не чувствуя расстояния. Их руки то и дело соприкасались от локтя до плеча, и такая близость смущала Линду. Она мысленно увидела салон машины («бьюик-скайларк» с откидным верхом) — салон с белой и красной кожей. Она не помнила года. Верх поднят, окна запотели, полицейский светит фонарем сквозь мокрые мутные стекла. У всех ли подростков этого времени такая память?

— Я должен был принять участие в работе дискуссионной группы, — сказал Томас. — Именно в этот момент я отлыниваю от интервью.

Она не давала интервью, за исключением ответов на телефонные звонки по утрам.

— Когда твоя дискуссия?

Томас взглянул на часы.

— В четыре.

— В два тридцать паром, — заметила она. — Какая тема?

— «Феноменологическое эго современного поэта».

Она взглянула на него и рассмеялась.

Он слегка повернулся и поставил ногу на скамейку, положив руку на колено. У Томаса всегда были проблемы с опорно-двигательным аппаратом, еще в юношеском возрасте у него болела спина. Это было как-то связано с соотношением его веса и ширины кости. Однако сутулость всегда придавала какую-то привлекательность его долговязой фигуре.

Подошла совсем молоденькая застенчивая девушка, чтобы принять заказ. Меню было довольно ограниченным: чизбургеры, фишбургеры и хот-доги. Рыба не вызывала у Линды доверия. Она заказала чизбургер.

— Я уже много лет их не ела, — сказала она.

— Серьезно? — искренне удивился Томас. — А ты хоть раз пробовала омаров?

— Конечно. Приходится, в той или иной степени, если живешь в Мэне.

Ей хотелось отодвинуться от него — просто чтобы снять напряжение. Она видела все изъяны: зазубрины на столе; слегка разболтавшаяся опора; корка засохшего кетчупа под белым пластиковым стаканчиком. О своих собственных изъянах думать было невыносимо. Суда, которые подошли с подветренной стороны острова, разбивали высокие волны, и те взрывались с неприятным звуком. Она заметила, что какие-то хищные птицы размножались прямо на глазах, в ожидании объедков сбиваясь в группы на безопасном расстоянии. Хитрые птицы с долгой памятью.

— Если хочешь поговорить о своей дочери, — вымолвила Линда, понимая риск своего предложения, — я с удовольствием послушаю.

Он вздохнул.

— Знаешь, мне станет легче. Это одна из тех проблем, когда матери ребенка нет с тобой рядом. И нет никого, кто мог бы ее оживить. Был Рич, но мы исчерпали его воспоминания.

Линда отодвинулась, как будто желая положить ногу на ногу.

— Но что говорить? — Томас сник еще не начав рассказывать.

Она взглянула на его длинную спину, на рубашку, исчезавшую под полумесяцем ремня. На какое-то мгновение ей захотелось провести ногтями по ткани, вверх и вниз по его позвоночнику. Она знала наверняка, что он застонет от удовольствия, не в силах сдержаться. Возможно, нагнет голову, словно прося поскрести ему шею. Ощущение физического удовольствия, которое она может доставить другому человеку, не покидало ее.

Томас опустил ногу и потянулся к заднему карману. Потом вытащил кожаный бумажник, истертый по краям до белизны.

— Это Билли.

Линда взяла фотографию и внимательно посмотрела на нее. Темные локоны обрамляли лицо. Темно-синие, большие, как шары, глаза окружены роскошными блестящими ресницами. Розовые губы, не улыбающиеся, но и не сжатые (хотя голова настороженно наклонена), были идеальной формы. Кожа словно светилась, на полных щеках играл розовый румянец. Просто невероятно — будь это картина, — но фотографии приходилось верить. Как же эта фотография не прожгла дыру в потертой коже бумажника?

Она взглянула на Томаса, заново оценивая его. Нельзя было отрицать, что у девочки были его черты, хотя красота отца совсем другого свойства. Линда ощутила граничащее с ревностью любопытство, когда попыталась представить себе мать: ее звали Джин. Первая жена Томаса, Регина, которую она когда-то знала, была крупной и роскошной, отягощенной чувственностью женщиной, но при этом не таившей в себе угрозы. Никогда.

Линда встряхнула головой. Оттого, что ревновала к женщине, которая утратила все.

— Эта фотография снята на заднем дворе нашей квартиры в Кембридже. — Казалось, Томас не мог глядеть на фотографию, хотя, судя по ее потрепанным краям, рассматривал много раз.

Томас взглянул на Линду, затем быстро отвел глаза, словно это она нуждалась в уединении. Принесли чизбургеры, которые были сейчас совершенно не к месту. Линда вернула фотографию Томасу.

— Она была очень умной, — заметил Томас. — Все родители так говорят, не так ли? И, возможно, они правы. Я хочу сказать, по сравнению с нами.

У Линды пропал всякий аппетит. Чизбургеры плавали в лужах жира, который пропитывал бумажные тарелки.

— Она могла быть упрямой. Боже, какой она могла быть упрямой. — Томас улыбнулся какому-то воспоминанию, которое не стал уточнять. — И удивительно смелой. Она не плакала, когда ей было больно. Хотя, конечно, могла хныкать, если чего-то хотела.

— Все дети хнычут.

Томас ел свой чизбургер, придерживая галстук. «Он просто вынужден есть, разве не так?» — подумала Линда. Иначе он давно умер бы с голоду. Томас взглянул на ее нетронутую тарелку, но промолчал.

— Она была хорошей маленькой спортсменкой. Я, бывало, брал пластиковый стул, садился и смотрел, как она играла в детский бейсбол. Большинство детей было на дальней части поля — они собирали одуванчики. Некоторые просто сидели. — Он рассмеялся.

Линда улыбнулась.

— Я помню такое. Кто-то выбивал мяч на дальнюю часть поля, и все дети бежали за ним.

— Мне сказали, что это продолжалось меньше минуты. Когда она тонула. Ребенок захлебывается водой быстрее, чем взрослый. И очень возможно, что она ударилась и потеряла сознание. Я молился годы, чтобы это было так. Чтобы она ударилась, а не утонула. Странно, правда? Сотни часов молитв ради того, чтобы избавить ее от этой минуты.

Неудивительно, подумала Линда. Она бы сделала то же самое.

— Ужасно думать, что я забываю, — сказал он. — А я действительно забываю. Я уже не помню столько, сколько помнил раньше. Не помню даже, чего я не помню.

Она коснулась его руки. Было бы бесчеловечно не сделать этого.

— Просто нет слов, Томас.

— Да, слов нет, и разве не в этом ирония? Ведь мы думали, что у нас есть все слова.

Из-за угла стремительно выплыла моторная лодка с молодой белокурой женщиной у штурвала. Девушка словно светилась счастьем от осознания собственной красоты и от первого теплого дня этого сезона.

Томас слегка нагнул голову.

— Почеши мне шею возле плеч, — попросил он.

По пути к парому Томас, который изнывал от жары и очень хотел вымыться, вошел в воду. Линда сидела на пригорке и смотрела, как он нырнул и встал, вздрагивая от холода, встряхивая головой, словно пес, и подтягивая трусы. Когда он вышел, они низко висели на бедрах, облепив гениталии, которые с годами стали крупнее.