Третий старик молчал.

– Иду я к вам, люди новгородские, – раздался звучный голос князя, – зла против вас не имея. Хочу добрым к вам быть и, если примете меня управлять вами, хочу судить вас по старине, по милости и правде. Вины, какие были на вас, я прощаю вам. Так вечу скажите. А если не примете вы меня, князя своего, то будет между нами бой. Прикажу дружине моей разорить всю землю вашу и всякое именьишко возьму за себя, дабы и другим не повадно было идти против меня, князя своего.

Тогда заговорил третий старик.

– Здравствуй, князь Владимир Святославович, привет тебе и многие лета. Посланы мы к тебе с добром. Велело нам вече наше сказать тебе: коли идешь княжить у нас по старине, так будь князем, владей нами, суди нас и милуй. А зла у веча на тебя нет. Коли и ты зла не имеешь, пожалуй скорей в Великий Новгород. Княжьей честью встретит тебя народ наш, и будет солнце на небе да ты, князь, в Великом Новгороде.

С этими словами он низко поклонился Владимиру.

Пока шли эти переговоры, вокруг было сравнительно тихо; но как только кончил говорить последний боярин, сразу начались прежние гомон и галденье.

– Надёжа-князь, не оставь нашей бедности, – кричали одни, – пожалуй к нам.

– Соскучились мы по тебе, князь Владимир Святославович!

– Что посадники – князя Великому Новгороду надобно!

– Негоже ему хуже других быть! Пусть Киеву не уступит.

– Зовем тебя, иди к нам, княже, и владей!

Владимир с удовольствием слушал эти крики. Он знал новгородцев и понимал, что все эти восторги далеко не продолжительны и вызваны лишь впечатлением минуты. Но и то было хорошо, что новгородцы добровольно принимали его. Засиживаться же в Новгороде не думал и сам Владимир.

После двух лет, проведенных среди совсем чужих по крови и по духу людей, любо было смотреть сыну Святослава на этот народ, слушать родную речь. Он внимательно вглядывался в каждое лицо, и, наконец, взор его упал на воинов, стоявших позади новгородских послов. Ему показалось, что одного из них когда-то он видел. Всмотревшись попристальней, он даже вздрогнул от радости. Перед ним вдруг встала, как наяву, недавняя еще его юность. Живо вспомнился ему друг его детских дней Забыта. Пылкое воображение нарисовало ему самоотверженного юношу, сына Прастена, любимого воеводы его отца, старца-христианина Андрея, несчастного печенежского князя Темира.

Вспомнился ему день, когда обвиненный Прастеном Андрей вступил по приказанию князя в единоборство со своим обвинителем и, несмотря на свою старческую дряхлость, уложил на землю богатыря-воеводу, стремившегося опозорить его, уничтожить из-за старой кровавой вражды; вспомнилось, как Андрей, которому Святослав выдал побежденного врага, первый обратился к нему со словами братской любви и прощения. И Забыта вспомнился, израненный, окровавленный.

Теперь друг его юности стоял перед ним, глядя на него своими ясными, лучистыми глазами. Вот они после долгой разлуки опять встретились, и доброе, хорошее чувство овладело душою князя.

– Вы, бояре, – обратился он к послам, – знаете: слова своего я назад не беру. Коли просите меня усердно, так я на ваши просьбы склоняюсь и пойду к вам в Новгород. А чтобы не было меж нами неприязни какой, так нужно уговориться нам обо всем лично. Вот и поговорите вы с дядей Добрыней. Он в разговоре будет вместо меня перед вами, и как вы порешите, так и я утвержу.

– С Добрыней, так с Добрыней! – согласился старший посол. – Здрав будь, Малкович.

– И вы здравствуйте, – выступил Добрыня, – вот опять нам пришлось свидеться и дело делать.

– Тяжеленек ты, Добрынюшка, – отозвался тот же боярин.

– А уж каков есть, – усмехнулся тот, – а потому и тяжеленек, что все ваши повадки да увертки знаю. Да пойдемте, други, под палубу, там я вас сладким вином франкским угощу, вот и потолкуем. А ты, князь, – обратился он к Владимиру, – велел бы к острову какому пристать да угостил бы на радостях народ твой, чтобы твое здоровье пили и веселились.

Радостные крики покрыли слова Добрыни.

Владимир приказал Освальду, тоже явившемуся на его драккар, пристать к острову, где они ночевали.

Это было нетрудно, возвращаться не приходилось, ибо течение снесло драккары и ладьи далеко за остров. Скоро пустынный клочок земли закипел народом. Варяги, норманны, новгородцы братались между собой. Много помогли этому бочонки с вином, выкаченные на остров пришельцами, и крепкий мед да брага, предусмотрительно захваченные с собою новгородцами.

Послы и Добрыня ушли в подпалубу. Владимир же, как только разошелся с ними, сейчас же остановил молодого воина.

– Зыбата! – сказал он, кладя ему руку на плечо. – Или ты не узнал меня?

Молодой воин смотрел на князя блестевшим, радостным взором.

– Узнал, княже, как не узнать, – говорил он, – да подойти все боялся. Как примешь, не ведал.

– Что ты, Зыбата! Всегда я приму тебя как друга.

С этими словами Владимир сперва протянул молодому воину руку, а потом привлек его в свои объятия.

Они оставались на кормовой палубе одни. Все их ближние дружинники сошли на землю, только из-под палубы доносилось гуденье голосов переговаривавших о делах новгородских послов и Добрыни.

Князь опустился на скамью и усадил около себя Зыбату.

Радость встречи еще более оживила красивое лицо Владимира.

– Ну, говори же мне, рассказывай о себе, – повторял он Зыбате, – я все хочу знать.

– Нет, княже, – улыбнулся тот, – расскажи ты.

– Хорошо. Ты знаешь, презренный Ярополк убил Олега, и я тогда не отомстил за его смерть.

Зыбата с грустью на лице покачал головой.

– Нет, княже, Ярополк не убивал Олега, – сказал он.

Брови Владимира сдвинулись, по лицу скользнуло выражение мести и гнева.

– Он, Ярополк, убил нашего брата, – с особенным выражением произнес он, – ты мне будешь говорить о Свенельде? Так Олег вправе был убить его сына Люта, потому что Лют без позволения охотился на его землях. Свенельд что такое? Разве он князь, что осмелился поднять руку на князя? Но я и это забыл, если бы Ярополк отомстил за убийство Олега. Но он даже не наказал Свенельда. Так я отомщу им обоим. Я иду – и горе Ярополку!

Зыбата тихо положил руку на плечо Владимира.

– Княже, вспомни, что нет ничего сладостнее прощения! – тихим, взволнованным голосом сказал он.

Владимир взглянул на него, и вдруг словно темная туча набежала на его лицо.

– Да, я и позабыл, – произнес он дрогнувшим голосом, – ты ведь христианин?

– Да, я христианин! – поспешил подтвердить Зыбата. – И отец мой Прастен христианин, и старый печенег Темир христианин. Все мы крестились во имя Господа Иисуса Христа, и старец Андрей – помнишь его? – был нашим крестным отцом. Но ты молчишь, Владимир, ты отвернулся и более не смотришь на меня. Что это значит? Чем я прогневил тебя? Скажи, князь, скажи.

Теперь лицо молодого князя отражало невыносимую тоску. Признание Зыбаты напомнило ему о клятве, данной арконскому жрецу, и вот он уже столкнулся с христианином, и в душе его не находилось достаточно силы, чтобы поступить по клятве и уничтожить этого «врага Святовита» – человека, которого он любил с первых дней своего детства.

– Ты все-таки молчишь, княже, – продолжал Зыбата, – вспомни же нашу веселую юность. Я-то как лелеял мысль о свидании с тобою. Знаешь ли, я, как только оправился после болезни, по совету моего крестного отца Андрея, оставил Киев и ушел за тобою в Новгород. Там я хотел послужить тебе, моему другу и князю, но когда я явился туда, тебя уже не было, ты ушел за море к варягам. Однако много людей говорили, что ты вернешься. Я остался тебя ждать, и вот она, желанная встреча. Что с тобою, Владимир мой?

– Зыбата, Зыбата, – раздался чуть слышный шепот молодого князя, – уходи от меня, уходи, пока не поздно. Скройся, чтобы я никогда не видел тебя более. Чтобы я даже не слышал о тебе.

– Зачем это нужно? – изумился молодой воин.