Днем, когда были налеты, надо было прятаться, поэтому каждое учреждение и каждый завод делали укрытие, как и мы на «Мосфильме». Мы тогда все рыли траншеи. Напротив входа в центральный корпус были просто холмики, трава зеленая. Не было асфальта, газонов, заборов, ничего не было. Была кинофабрика и просто кусочек природы. Помню, мы (Чирков, я и Кузьмина) снимались в киносборнике Александрова «Мы ждем вас с победой», а в свободное время рыли траншеи и, когда был налет, прятались в них.
В каждом доме какое‑то помещение приспосабливалось для бомбоубежищ. В Сретенском переулке, у тети Маруси, на случай тревоги у меня был приготовлен рюкзак с самыми необходимыми, самыми дорогими для меня вещами. Он стоял на комоде, и, как только тарелка — радио объявляла: «Граждане, воздушная тревога», я первая бежала с этим мешком в убежище — так боялась. Но это не помешало мне поставить там себе раскладушку. Потому что как мне ни было страшно, но прежде всего я актриса, я должна выспаться и хорошо выглядеть, а налеты иногда длились по нескольку часов.
Я приходила в убежище, пальчиком через железную дырчатую перегородку выковыривала себе какую‑нибудь ягодку с соседнего овощного склада, примыкавшего к убежищу, а затем, несмотря на свои страхи, крепко засыпала. Я спала, пока не кончится налет, а потом ехала на съемку, на «Мосфильм», а там меня тоже могла застать тревога.
Если же я была дома, на Бронной, то бежала очень далеко, в метро на площадь Маяковского. Все бежали. Я брала с собой кожаное пальто Сергея, спускалась вниз. Поезда останавливали, я подстилала пальто на рельсы и ложилась. Весь вестибюль, все пути были заняты людьми, только эскалатор был свободен. После бомбежки все выходили, но налет мог через час начаться снова. Но я забежала вперед.
…Сергей исправно ходил на службу, ожидая повестки из военкомата. Как‑то раз секретарша Спорткомитета, где он работал, она же парторг отдела, презрительно фыркнула:
— Что это ты молодой, здоровый сидишь дома?
— Я не умею стрелять, зато знаю три языка и могу пригодиться на фронте как переводчик!
— Так иди в ополчение!
На следующий день Сергей записался добровольцем.
Мы стали с ним готовиться, собирать вещмешок. Я помню, как в каждую вещь, в каждый носок, в каждую майку положила по ласковой записочке. И заготовила много — много открыток: «Жив — здоров. Люблю. Целую.» С моим адресом. То есть я за него написала все открытки, чтобы ему оставалось их только опустить, зато я буду о нем хоть что‑нибудь знать.
Рано утром я пошла провожать своего Сережу по Малой Бронной на призывной пункт. Я безжизненно висела у него на руке. Мы молча проследовали мимо очереди у магазина «Молоко», и люди тихо провожали нас глазами, понимая, куда и зачем мы направляемся.
— Дойдем только до угла, — сказал Сергей, — а потом ты вернешься, а я пойду один. Ты только не оглядывайся, ни за что не оглядывайся, я тоже не буду. Так и иди до самого дома, не оборачиваясь.
Глотая слезы, я тихонько поплелась назад. И очередь снова молча смотрела на меня, понимая, откуда я возвращаюсь. Дома я обхватила руками висевшее на вешалке его кожаное пальто — чуть ли не полгонорара за него заплатила, того, первого, хотела порадовать мужа— и дала волю слезам. Пальто упало на пол. У меня тоскливо защемило сердце…
Прошел месяц. От Сергея ни слуху ни духу. Я снималась у Григория Александрова в «Боевом киносборнике», в работе был трехдневный перерыв, и я решилась… На призывном пункте усатый армянин, отвечавший за отправку ополчения, изумился моей наивности.
— Слушай, девушка, — говорил он игриво (несмотря на всю свою усталость), — за месяц я столько народу отослал на фронт, откуда мне знать, где твой муж?
Я пристально посмотрела на него одним из своих самых чарующих взглядов.
— Ну хорошо, — сдался он наконец, — завтра в пять утра будь на Можайском шоссе, к ним пойдут грузовики с матрацами (а до тех пор они спали прямо на голой земле, даже палаток не было), последний тебя подберет.
Едва забрезжил рассвет, я пешком отправилась в назначенное место — все в той же белой маечке, белой юбочке, белых парусиновых туфельках. Ждать пришлось долго. Мимо меня прошло с десяток грузовиков, последний остановился. Боясь выпасть из машины, я легла сверху на матрацы, вцепившись руками в толстые веревки, которыми они были перевязаны. Мы ехали час, другой, третий. Я оглядывалась, стараясь определить, где я нахожусь, да разве поймешь. Наконец машина остановилась.
— Дальше иди пешком, вон туда, к школе. Спросишь командира, на меня не ссылайся, мне и так за тебя попадет, — сказал военный.
Я послушно соскочила с машины, поблагодарила его и пошла в эту школу. Вижу, сидит полковник средних лет. Я представилась, сказала, что я актриса Смирнова. Слава Богу, он меня узнал и хорошо встретил. Я ему объясняю, что ищу Сергея Добрушина, это мой муж, что не получаю от него никакой весточки, не знаю, где он, очень волнуюсь… Полковник как‑то проникся ко мне симпатией, даже пошутил:
— Первая ласточка! Приехала первая жена, скоро приедет первая мать, потом сестра, и пошло — поехало. Раз уж узнали, теперь будут ездить.
Мы пошли с ним на крыльцо. Он вызвал солдата и говорит ему:
— Вон там, видишь, опушка? Беги туда, в шестую роту, и спроси, нет ли там Сергея Добрушина? Возвращайся и доложи.
Солдат убежал. Я поворачиваю голову и вдруг, как из‑под земли, появляется Сергей…
Мы онемели… Стояли как вкопанные… В нашей паузе было и горе, и радость, и отчаяние, и счастье…
Потом Сергей спросил командира:
— Разрешите поздороваться?
Мы обнялись. Он смотрел на меня, а я вся была как негатив: и лицо, и ресницы, и волосы, и маечка, и юбочка, и туфельки — все было покрыто густым слоем пыли.
Полковник ушел в здание и принес полбуханки хлеба и котелок с молоком.
— Вот вам, товарищ киноактриса, молоко и хлеб, поешьте.
Он с трогательным пониманием отнесся к нам, дал возможность поговорить, а через какое‑то время вызвал Сергея к себе и приказал завтра утром ехать в Москву в командировку, почему‑то за мотоциклами. (У них в полку была всего одна пушка, да и та не стреляла.)
Я помню, мы ночевали под грузовиком, прямо на траве. А утром отправились в Москву. Мы стояли счастливые, держась руками за шоферскую кабину. Ехали мы долго, нас болтало. И вот мы дома…
Москва встретила нас воздушной тревогой.
— Пойдем в убежище, — взмолилась я, — мне страшно.
Сергей нехотя согласился, но там, едва мы спустились, какая‑то женщина зло крикнула:
— Мужики на фронте воюют, а ты в щель прячешься?
Сергей молча пошел к выходу, я, опустив плечи, поплелась за ним.
— Айда на крышу, — вдруг сказал он, — там хоть видишь, кто, куда и что бросает…
Через три дня я снова пошла его провожать, и это было еще тяжелей, чем в первый раз. Больше я его никогда не видела…
Я получила от него всего несколько весточек, написанных карандашом. Они сохранились — эти пожелтевшие, полуистлевшие странички: «Дорогая Лидуха. Не ищи меня по старому адресу, мы уехали». «Морда, родная, любимая! Ну вот я и доехал. Жизнь вошла в полевую колею. Когда мы прощались у машины, мне показалось, что ты что‑то не договорила. Родная, единственная, любимая! Скоро все кончится и мы будем опять вместе. Целую миллион тысяч раз. Сергей».
И последняя, от 8 сентября 1941 года: «Лидуха! Родная. У меня все в порядке. Я работаю на новом месте, как тебе писал. Здоров…»
Я была уже в Алма — Ате, в эвакуации. От Сергея — ни строчки. Я попросила председателя Комитета по кинематографии Большакова, приехавшего к нам на съемки, разузнать что‑нибудь о Сергее. Он‑то мне и сказал, что Сергея нет…
Но одна встреча долго мучила меня. Я по старой привычке посещала Дом журналистов, где мы так любили бывать с Сергеем. Там мы встречали Новый год, там я слушала концерты, там впервые услышала замечательного Яхонтова, Гоголеву. И вот много лет спустя, после войны, после гибели Сергея, у меня там был творческий вечер. В антракте ко мне подходит женщина. Здоровается со мной как со старой знакомой. Мне тоже кажется, что я ее где‑то видела. Она говорит мне «ты», хвалит за выступление и так ненароком спрашивает:
