— Доброе утро, сынок.

У Роны был низкий, чуть хрипловатый, но очень светский голос. Его можно было бы назвать приятным, если бы в нем не слышались явные нотки высокомерия. Рона относила себя к женщинам изысканным, стильным и элегантным. Вероятно, именно осознание своей принадлежности к особому клану представительниц прекрасного пола заставляло ее каждое утро, невзирая ни на что — плохое самочувствие, дурное настроение или еще что-нибудь в том же духе, — укладывать светлые, модного платинового оттенка волосы в замысловатую прическу, которая была популярной еще в тридцатые годы прошлого века. Разумеется, Рона не жила в те времена, ее тогда еще и в помине не было. Зато ее бабушка со стороны матери могла бы многое рассказать об упомянутом периоде — если бы была жива. Однако старушка давно уже отошла в мир иной, оставив после себя лишь фотографии. На них-то Рона и разглядела бабушкину прическу, которая почему-то чрезвычайно ей понравилась. По ее мнению, подобный способ укладки волос наиболее соответствовал понятию «стильный», которому в свою очередь должна отвечать жена художника. Рона любила повторять, что она супруга человека творческого, принадлежащего к миру искусства, и обязана выглядеть как существо возвышенное. Когда же ей намекали, что ее прическа попросту старомодна, она лишь презрительно усмехалась: мол, что вы в этом понимаете, серые, приземленные люди!

— Ну как у тебя дела, дорогой? — спросила Рона излюбленным светским тоном.

Вероятно, многие бы удивились, услышав, как мать разговаривает с сыном, но Джей давно привык к подобной манере. Рона всегда обращалась с ним так, будто рядом находились посторонние люди, на которых следовало произвести хорошее впечатление. И еще Джей знал, что слова матери не всегда нужно понимать буквально. Сейчас, например, она вовсе не для того задала вопрос, чтобы действительно узнать, как поживает ее сын, — просто ей хотелось, чтобы ее спросили о том же.

Прекрасно понимая это, Джей сказал:

— Неплохо, мама, благодарю. А ты как себя сегодня чувствуешь? — С сожалением взглянув на растекшийся по плите кофе, он придвинул стул, сел и приготовился слушать — или, вернее, делать вид, что слушает: к несчастью, Рона принадлежала к той категории людей, которые в ответ на ничего не значащий вопрос «как дела?» действительно принимаются рассказывать о своей жизни.

Следующие несколько минут Рона детально описывала, как спала, сколько раз за ночь просыпалась и в котором часу, как после последнего пробуждения не смогла уснуть и ворочалась в постели до пяти утра, пытаясь выбрать удобное положение.

— Не лучше ли было принять снотворное? — сказал Джей только для того, чтобы показать, что слушает внимательно.

В следующее мгновение он прикусил язык, но было уже поздно, Рона пустилась в подробное объяснение того, как плохо чувствует себя по утрам после приема снотворных таблеток.

— Да-да, — время от времени вставлял Джей. — Надо же! Очень жаль. Сочувствую… — И так далее в том же духе.

Покончив с темой сна, Рона переключилась на другие проблемы. В частности, поведала Джек» о периодически возникающих головных болях — следствии начинающейся гипертонии, — о покалывании в сердце, об опухающих к вечеру ногах.

— А еще у меня на днях появилась тяжесть в области печени, — пожаловалась Рона.

— Что ты говоришь! — сказал Джей. — С чего бы это? Сочувствую. Может, тебе следует обратиться к Брайану? — Речь шла о давнем лечащем враче Роны, которого та называла по имени. Для Джея он был мистером Вудсом, но лишь при личном общении. В разговорах же с Роной тот называл его так, как было привычнее для нее. Сейчас Джей упомянул о Брайане Вудсе, только чтобы не молчать.

Он не был жестокосердным сыном, просто подобные разговоры слышал много лет и знал их наизусть. В действительности здоровье Роны было не таким уж плохим, но она очень трепетно относилась к своим истинным и мнимым недомоганиям и любила о них рассказывать. А основным слушателем был Джей. Стоит ли после этого удивляться, что его реакция была чисто формальной?

После упоминания о Брайане Вудсе Рона стала распространяться об обследовании, которое тот предложил ей пройти. Примерно в середине долгого рассказа заскучавшего Джея немного развлек кот Морфеус. Тот запрыгнул со двора на подоконник распахнутого окна, неспешно оглядел кухню и ее хозяина, потом принюхался, уловил запах кофе и недовольно фыркнул.

— Не нравится? — усмехнулся Джей, отведя мобильник в сторону, чтобы Рона не слышала. — Подожди, не уходи, сейчас я тебя угощу кое-чем повкуснее.

Предупреждение было излишним — Морфеус никуда и не собирался. Он прекрасно знал, что здесь можно рассчитывать на угощение.

Периодически произнося «да-да» и «надо же!», Джей взял с полки с посудой блюдце и поставил на подоконник перед Морфеусом. Потом открыл холодильник, вынул пластиковую бутылку сливок и плеснул немного в блюдце.

Обнюхав лакомство, Морфеус довольно заурчал, потом посмотрел на Джея.

— Давай, не стесняйся, — шепнул тот.

На самом деле он понимал, почему Морфеус не торопится: кот держал марку, не хотел, чтобы создалось впечатление, будто его так уж интересует предложенное угощение. Но запах сливок манил, поэтому чувство собственного достоинства быстро изменило Морфеусу, и он принялся лакать из блюдца. Это потребовало определенного времени, в течение которого Морфеус раза два покосился на Джея, всем своим видом говоря: «Ну вот, другое дело! Гораздо лучше, чем поучения насчет того, где я могу гулять, а где нет».

— Да-да, — произнес Джей в трубку. Потом тихо добавил, обращаясь к Морфеусу: — Ладно, не обижайся, приятель. И подружке своей, Шалмире, передай, чтобы заходила. У меня и для нее кое-что припасено.

Для сенбернара Шалмиры Джей держал собачье печенье. Однажды, перепутав коробки, угостил им Чарли. Увлеченный рассказом о концепции новой картины, тот не сразу сообразил что к чему и, лишь машинально сжевав пригоршню хрустящих фигурок, обратил внимание на их необычный вкус — и то только тогда, когда Шалмира начала проявлять повышенный интерес к тому, что он ест.

Рона продолжала рассказывать о неважном самочувствии, а Джей уже почти не слушал, воспринимая ее голос как некое звуковое сопровождение своего общения с Морфеусом. Тот, громко урча от удовольствия, потоптался на подоконнике, потерся скулой об оконную раму и спрыгнул во двор. Затем вышел на газон, уселся на травке и принялся умываться.

С минуту Джей наблюдал за ним, любуясь черной, переливающейся на солнце шерсткой, потом услышал в трубке:

— Я тебя случайно ни от чего не отрываю, дорогой?

К нему мгновенно вернулось недавнее раздражение.

Отрываешь! — сердито подумал он. Уже оторвала.

— Я тут варю кофе, мама, так что если ты все рассказала…

— Кофе! — мечтательно воскликнула Рона. — А мне его нельзя, к моему великому сожалению. Прежде я очень любила кофе, особенно с коньяком. Но… годы идут, старость подступает… Сейчас Брайан не советует мне пить кофе. Из-за моей гипертонии, понимаешь?

— Да-да, мама, конечно. Сочувствую. — Джей выругался про себя. Каждое его слово порождало новую тему для разговоров, которым будто и не предвиделось конца.

Неожиданно, словно почувствовав его настроение, Рона спросила:

— Может, ты не один, дорогой?

Джей посмотрел на Морфеуса, который в этот момент тщательно вылизывал переднюю лапку.

— Вообще-то…

— О, что же ты сразу не сказал?! — вновь воскликнула Рона. Затем наступило молчание, и Джей подумал было, что разговор себя исчерпал, как вдруг Рона вкрадчиво произнесла: — Э-э… и давно она у тебя?

Джей снова взглянул на Морфеуса.

— Она?

— Ну, ты ведь сам только что сказал, что не один, — сдержанно напомнила Рона.

— И ты решила, что я с женщиной?

— Разве нет? — Она почему-то обрадовалась, хотя последние года два неоднократно намекала, что неплохо бы Джею подумать о браке с какой-нибудь хорошей девушкой — слово «хорошей» в данном контексте являлось ключевым, — о детишках, которые для нее самой стали бы внуками, и так далее в том же духе.