– Дедушка, он альгарвеец.
Ванаи поставила на огонь котелок с бобами и луком.
– Внучка, он прежде всего ученый. – Бривибас прокашлялся – по-иному, чем в те минуты, когда Спинелло его нахваливал; должно быть вспомнил, какой бранью поливал прежде варварских любомудров. – Он выказывает задатки поистине великолепного историка. Я многому мог бы его научить.
Ванаи молча занялась ужином. Вскоре Бривибасу надоело оправдываться, и старик удалился. К столу он вышел, но трапеза прошла в угрюмом молчании.
Проблемы с майором Спинелло это не решало. Альгарвеец вернулся несколько дней спустя, и не с пустыми руками: он принес бутылку вина, банку соленых оливок и пакет из промасленной бумаги, содержавший пару фунтов ветчины, нарезанной тонкими до прозрачности ломтиками.
– Я знаю, что времена сейчас нелегкие, – объяснил он. – Надеюсь, что смог хоть немного помочь вам. – Он рассмеялся. – Считайте это платой за обучение.
В пропитании они нуждались отчаянно. Ни Бривибас, ни Ванаи не сказали вслух – насколько отчаянно, но Спинелло, должно быть, знал и сам. С той поры он ни разу не явился без подарка: сухофрукты, пара ощипанных голубей, оливковое масло, сахар. В желудке у Ванаи установился покой, какого она не знала давно. В душе…
Ей не так часто приходилось выбираться на улицы Ойнгестуна. Но когда нужда заставляла покинуть дом, она заново выясняла, что соотечественников ей следовало опасаться больше, нежели альгарвейских солдат. Мальчишки кидали в нее грязью. Юноши-ровесники плевали на ее тень. Светловолосые девицы отворачивались. Взрослые попросту делали вид, будто ее не видят.
Ночью кто-то написал на фасаде их с Бривибасом дома: «АЛЬГАРВЕЙСКАЯ ШЛЮХА». Ванаи нашла ведерко известки, и замазала как могла огромные алые буквы. Дед только квохтал вокруг.
– Сущий позор! – восклицал он, качая головой. – Чтобы наши же собратья не понимали зова учености…
Если деревенские жители и ему отравляли жизнь, старик об этом не упоминал никогда.
– Они понимают, что у них сводит животы, а у нас – нет, – ответила Ванаи. – Что к нам каждые несколько дней заглядывает альгарвеец, а к ним – нет.
– Что же нам – выбрасывать еду? – поинтересовался Бривибас язвительнее, нежели обычно.
Ванаи прикусила губу, но ответить ей было нечего.
Так что майор Спинелло продолжал к ним заглядывать. Остальные кауниане в Ойнгестуне – и некоторые фортвежцы – продолжали отворачиваться от изменников. Бривибаса больше волновали ископаемые древности, нежели мнение соседей. Ванаи пыталась подражать его независимости, но без особого успеха.
В ясную погоду – а с приходом весны таких дней выдавалось все больше – Бривибас водил Спинелло за город, показывал места раскопок. Ванаи старалась оставаться дома, но не всегда получалось. Порой Спинелло предлагал ее присоединиться – в присутствии девушки он болтал легкомысленно и непрерывно. Порой Бривибас брался что-нибудь откапывать, и девушке приходилось таскать за ним инструменты.
Как-то раз – они направились на восток от деревни – старик поднял черепок от каунианского горшка с таким видом, будто вылепил его собственноручно, а не извлек из-под корней. Спинелло захлопал в ладоши. Ванаи вздохнула – ей хотелось оказаться дома. Она за свою жизнь навидалась черепков, и еще один не произвел на нее впечатления.
Зашуршали кусты. Ванаи обернулась. Ни Бривибас, ни Спинелло в своем археологическом экстазе не заметили ничего. Сквозь молодую листву Ванаи и двоих историков разглядывал молодой фортвежец. Миг спустя девушка признала Эалстана. А он узнал ее… и Спинелло. Поджал губы. Покачал головой. И исчез.
Ванаи разрыдалась. Дед и альгарвейский майор уставились на девушку с равным недоумением.
На рукавах сланцево-серого мундира Леудаст теперь носил тонкие черные нашивки. Пережив войну в пустыне с чернокожими зувейзинами, он получил свою награду: чин капрала. Во всяком случае, ункерлантское командование сочло, что большего он не заслуживает.
С точки зрения самого Леудаста, куда более весомой наградой был перевод в оккупационные части, расквартированные в западном Фортвеге. Голых чернокожих дикарей он навидался до конца дней своих. Если при этом он упустил случай поглядеть на голых чернокожих дикарок – что ж, придется обойтись, невелика потеря.
– Страшны, небось, ихние девки горелые, – заключил он, обсуждая данный вопрос с сержантом Магнульфом.
Тот кивнул.
– А не удивлюсь, коли так. Да по мне, которая баба скорей мне в морду плюнет, чем улыбнется, та и страшна – голая там или нет.
– Пожалуй, что так, – согласился Леудаст, поразмыслив. – За теми, что улыбаются, ухлестывать эффективней.
– Само собой. – У Магнульфа сомнений не было. С какой стати? Он был сержант. – А если улыбку из них звоном монет выманивать приходится, так что с того? Куда ты еще свои деньги потратишь? – Он сменил тему разговора: – Пригляди, чтобы хвороста собрали сколько надо.
– Так точно, сержант!
Что Леудасту больше всего нравилось в капральской жизни – больше не приходилось самому бегать за водой и собирать хворост. Зато эдакой своры ленивых прохвостов, как солдаты, которым он передал приказ Магнульфа, ему видеть еще не доводилось.
– Пошевеливайтесь, халявщики! – прорычал он. – Волочите ноги, если не хотите жрать свой паек сырым!
Неужто он сам в бытность свою рядовым был такой безрукой скотиной? Он оглянулся через непреодолимую бездну времени – несколько недель, – отделявшую его от той поры. И расхохотался. Неудивительно, что командовавшие им унтеры орали без устали!
На следующее утро полковник Рофланц, командир подразделения, устроил общий смотр, чего не случалось с того дня, как они вернулись в Фортвег. Кроме трех полковничьих звездочек на погонах Рофланц мог похвастаться серебряным поясом ярла. Мужчина он был видный, и серебра на пояс ушло изрядно.
– Хватит отдыхать! – провозгласил он. – Хватит расслабляться! Это путь к поражению! Сегодня начинаем учения! Мы должны быть готовы! Всегда готовы! Всякое может случиться! Но мы будем готовы!
Леудасту стало интересно: он так разговаривает, потому что сам дурак или потому что держит за дураков своих подчиненных? Потом ему пришло в голову, что одно другого не исключает. Да и какая разница? Если командир дурак, то немало его людей погибнет. А если он держит солдат за дураков, то какая ему разница, сколько их поляжет в бою?
На учениях им противостояла конница, и лошади были укрыты серыми попонами.
– На этих учениях кавалерия будет изображать бегемотов, – с серьезным видом пояснил сержант Магнульф.
– Может, нам изобразить драконов? – поинтересовался кто-то из задних рядов и вдобавок не своим голосом.
– Разговорчики! – рявкнул Магнульф, и Леудаст, к собственному изумлению, его поддержал.
Конники надвигались ленивой рысью. Магнульф окинул отделение мрачным взглядом.
– Вот идут бегемоты! Что нам делать?
Если бы бегемоты были настоящие, Леудаст, скорей всего, заколебался бы между «Бежать как подпаленным!» и «Застрелиться!». Но поскольку дело происходило на учениях, он мог подойти к вопросу более спокойно.
– Рассеяться, – отозвался он, – чтобы нас не смогли всех разом накрыть одним ядром или одним выстрелом из тяжелого жезла.
Магнульф просиял. К похвалам сержанта Леудаст до сих пор не привык.
– Может, давно тебя надо было повысить? – заметил Магнульф. – Да, рассеяться будет эффективно. А дальше?
Леудаст знал ответ и на этот вопрос, но он уже один раз ответил – остальные заслуживали своего шанса.
– А потом надо попытаться выбить ублюдков из седел, – крикнул рядовой по имени Трудульф.
Каждая лошадь несла только одного всадника – если бы в седло попытался залезть второй, у жалких кляч ноги подломились бы. Но ответ все равно был правильный, потому что настоящий бегемот волок на себе целую команду.
– Хорошо! – заключил Магнульф. – А теперь за дело, пока нас не втоптали в грязь!
Солдаты послушно нырнули в кусты. Всадники делали вид, что забрасывают их ядрами. Леудаст и его товарищи делали вид, что снимают всадников одиночными выстрелами. Время от времени кто-то делал вид, что его убили, и начинал биться в предсмертных корчах или картинно падал с лошади. Учения выходили какие-то нелепые.
