Проходя по дворцу, маршал оставлял за спиной смятение и ужас. Встречные замирали, глядя ему вслед и показывая пальцами: не только поварята, служанки и прочий легкомысленный народец, но и стражники, и даже дворяне, недостаточно важные, чтобы оказаться приглашенными на публичное унижение военачальника – все они не видели, что случилось в тронном зале, но знали. Без сомнения, знал весь Котбус. А не позднее послезавтрашнего дня узнает распоследний крестьянин в герцогстве Грельц.

На маршала поглядывали, как на больного смертельной болезнью, который не сошел еще в могилу. Так оно, в сущности, и было, ибо царская опала убивала верней и мучительней, чем моровые поветрия, с которыми чародеи и лекари могли хотя бы с малой долей успеха бороться.

Даже офицеры его собственного штаба, когда маршал вернулся в военное министерство, не знали, как обращаться к нему. Некоторые – немногие – с явным облегчением приветствовали вернувшегося из дворца Ратаря. Большая часть – с недоумением. А еще большая – с раздражением, потому что продвижения в чине им приходилось ждать только после маршальской казни.

Что испытывает его адъютант, майор Меровек, – облегчение или раздражение, маршал не взялся бы судить. Меровек редко проявлял свое расположение духа; не выбери он армейскую карьеру (и не будь достаточно высокого рода, чтобы ее начать), то мог бы стать великолепным дворецким в любом из особняков Котбуса.

– Добро пожаловать обратно, господин маршал, – только и промолвил он.

– Спасибо и на этом, – отозвался Ратарь. – Твой прием оказался теплей чем тот, что я пережил в тронном зале, но об этом, позволю себе заметить, ты уже наслышан достаточно.

Такой ответ даже невозмутимого Меровека заставил поднять бровь.

– Милостивый государь?

При дворе конунга Свеммеля подобная прямота почиталась крайней редкостью.

Но порой Ратарю надоедало притворяться. Опасная эта причуда сходила ему с рук – до сих пор.

– За мной, – отрывисто скомандовал он и подхватил Меровека под локоть, чтобы адъютант не вздумал вырваться. Как только они зашли в личный кабинет маршала, Ратарь захлопнул за собой дверь и опустил засов.

– Милостивый государь? – недоуменно повторил Меровек.

– Вам никогда не приходило в голову, майор, что близость ко мне может обойтись вам дорого? – поинтересовался Ратарь и с мрачным удовлетворением увидал, как смуглый майор тускло багровеет. – Еще как может, но беспокоиться из-за этого уже поздновато, не скажете?

Ничего подобного Меровек не сказал. Он вообще промолчал – только стоял, точно статуя, и глаза его не выражали совершенно ничего.

«Да, – мелькнуло в голове у Ратаря, – идеальный лакей».

Молчание – хороший способ продвинуться по службе. Если молчишь, трудно подумать, что ты не согласен с начальством. При дворе конунга Свеммеля молчание было ключом к выживанию – в той мере, в какой при котбусском дворе что-то вообще могло обеспечить долгую жизнь. Однако Ратарь, невзирая на выдающуюся свою флегматичность, осмеливался в лицо указывать конунгу на ошибки. И теперь он не собирался молчать.

– Вы знаете, в чем согрешил я в глазах конунга? – осведомился он, махнув рукой в сторону прибитой к стене над столом карты.

– Да, господин мой маршал, вы ошиблись. – В устах Меровека это была ошеломительная искренность. Облизнув губы, маршальский адъютант добавил: – Хуже того, сударь, вы ошиблись дважды.

Немногие выживали, совершив хотя бы одну ошибку под взором конунга Свеммеля. И Ратарь это знал. Трудно было стать придворным в Котбусе, не усвоив самых простых вещей.

– И в чем я, по-вашему, ошибся, майор? – поинтересовался он не вполне риторически.

И снова Меровек ответил прямо:

– Вы недооценили Альгарве. Дважды недооценили.

– Верно. – Ратарь указал на карту, где свежая штриховка указывала, что Валмиера недавно захвачена Альгарве. – Его величество желал обрушиться на короля Мезенцио, покуда рыжики заняты на юго-востоке, но те разгромили Валмиеру быстрей, чем я полагал возможным – прежде, чем мы были готовы. И я посоветовал выждать, пока силы врага не будут втянуты в войну с Елгавой. – Он указал на еще более свежую штриховку, обозначавшую захваченные Альгарве земли Елгавы. – Теперь они разгромили войско короля Доналиту скорей, чем я полагал возможным. И его величество в гневе на меня за то, что я удержал его руку – удержал руку Ункерланта.

– Именно так, государь мой маршал, – ответил Меровек. – Вы сами превосходно выразили претензии его величества.

– Вот-вот. – Ратарь кивнул. – Подумайте вот о чем, майор: если у Альгарве хватило сил захватить Валмиеру быстрей, чем считалось возможным, если у Альгарве хватило сил обойтись тем же способом с Елгавой, невзирая на разделяющий их горный хребет – если у Альгарве достало сил совершить подобное, майор, что случилось бы с нами, вздумай мы вправду напасть на державу короля Мезенцио?

Физиономия Меровека потеряла всякое выражение, но теперь Ратарь мог проникнуть взглядом за гладкий фасад. Под привычной маской адъютант лихорадочно размышлял над услышанным.

– Возможно, государь мой, – промолвил Меровек осторожно, – что альгарвейцы были бы слишком увлечены восточной кампанией, чтобы устоять перед нами.

– Да, – согласился Ратарь. – Возможно. Вы взялись бы поставить на это судьбу державы?

– Это решать не мне, – ответил майор. – Это решать конунгу.

– Именно. Он принял решение и злится, что принял его, и злится на меня, что я не позволил ему ввязаться прежде срока в войну, исход которой неопределен, – проговорил Ратарь. – Если я паду, то смогу утешать себя мыслью, что моя гибель предотвратила гибель державы.

– Да, милостивый государь, – пробормотал Меровек.

Судя по тону, собственная участь волновала майора куда сильней судеб Ункерланта. В этом он не отличался от большинства людей.

– Я еще не пал, – напомнил Ратарь. – Его величество мог распорядиться казнить меня перед своим троном. Уже бывало, что там проливалась кровь, когда конунг изволил гневаться на бывших любимцев. Я еще жив. Я еще командую.

– Все это верно, милостивый государь, – отозвался Меровек с очередным поклоном. Это был безопасный ответ – безопасный и ни к чему не обязывающий. – Пусть судьбы позволят вам командовать мною еще долго. – Это было уже теплее, но незначительно – благосостояние, да и жизнь Меровека находились в прямой зависимости от высоты положения Ратаря.

– И, покамест я командую, я повинуюсь конунгу, даже если его величество изволит не замечать этого, – промолвил Ратарь. – Я никогда не говорил, что мы не можем воевать с Альгарве. – «Даже при том, что именно так я считаю, – не говорил.» – Мой долг не в этом. Мой долг – обеспечить победу, когда война начнется. – «Если я смогу. Если конунг Свеммель мне позволит.»

Меровек кивнул.

– Единственный, кто мог бы не согласиться с вами, государь, – это его величество.

Адъютант примолк, давая начальнику время подумать над своими словами. Ратарь поджал губы. К несчастью, Меровек был прав. Если Свеммель сочтет, что Ратарю более подобает иное положение – например, на коленях перед плахой, – возобладает монаршая точка зрения.

– Можете идти, – кисло пробурчал маршал.

Адъютант раскланялся и вышел.

Ратарь вновь обернулся к карте. Карты были просты, прямодушны, осмысленны. Эта конкретная карта говорила – едва не кричала, – что с приходом весны у Ратаря (или того, кто займет пост маршала Ункерланта к этому времени) больше не останется поводов откладывать нападение на Альгарве. Ратарь предполагал, что командовать будет он – хотя бы из тех соображений, что вместе с маршальским жезлом он, скорей всего, лишился бы и головы.

Война будет. Избежать ее Ратарь не видел возможности. А раз войны не избежать, в ней надо победить. Как это сделать с уверенностью, маршал тоже еще не знал. Но с каждым днем солнце в своем пути по небу сползало все ниже на юг. Наступала осень. За ней придет зима. В зимнюю стужу воевать не придется. Это значило, что на поиски ответа у него остается полгода.