— Сережа, займись девочкой, хватит пить, — урезонивала его бабушка. Родная мать отца. Анна Семеновна, полная женщина шестидесяти с небольшим лет. С седыми, аккуратно уложенными волосами, чуть подцвеченными синевой. Чем-то она напоминала Анну Ахматову в старости. Наверное, величественными манерами и царственным профилем. — У нее переходный возраст. Женись, в конце концов, на приличной женщине. А то связываешься со всякими, — и бабушка брезгливо поджимала губы.
— Да, да, — кивал головой отец, — конечно.
И продолжал пить. Тихо, молча. Когда он напивался до положения риз, то начинал плакать и говорить, что жизнь обошлась с ним слишком сурово. Жена умерла, а на работе понизили в должности. Это — несправедливо. Не по-христиански.
Надя слушала его вполуха. Иногда она ловила себя на мысли, что он стал ей чужим человеком и ей стоит больших усилий называть его папой. Их существование протекало в почти непересекающихся плоскостях. Единственное, что их связывало, — еда. Надя готовила на двоих. Первое, второе. Как мать. Сама она ела очень мало. Отец — когда как. И еда часто портилась, прокисала, плесневела. Но Надя все равно продолжала готовить. Ей казалось, что это — единственное, что не дает им окончательно разбежаться в разные стороны. Совместные завтраки и ужины. А по выходным дням еще и обеды.
А через год случилась новая беда. Надя поехала на дачу к бабушке, где она обычно проводила лето. Там она любила гонять на велосипеде. Быстрая езда отвлекала от мыслей и давала ощущение полета. Кратковременного кайфа, который так же быстро исчезал, как и появлялся. Однажды, разогнавшись на велосипеде, она не увидела вынырнувший из-за поворота грузовик. Шофер резко затормозил. В последний момент Надя отчаянно рванула руль вправо. С размаху она врезалась в дерево и свалилась без чувств в придорожную канаву.
Очнулась она уже в больнице. Открыла глаза и не поняла, где она. Пощупала лицо: оно было все в бинтах. Левая нога была подвешена к перекладине над койкой. Все тело ныло и болело. Надя окликнула медсестру, стоявшую к ней спиной. Та объяснила Наде, что с ней произошло: она попала в аварию. «Что у меня сломано? » — слабым голосом спросила девушка. Голос не повиновался ей. Был чужим. Хриплым. «Перелом ноги, — услышала она в ответ. — И правой руки. Сотрясение мозга. И лицо… » — Медсестра замолчала. Что — лицо? — не поняла Надя. «Лицо… теперь не такое, каким было», — сказала женщина. «Оно сломано, изуродовано?» — спросила Надя. «Да, в нескольких местах». Медсестра была высокой спокойной женщиной лет сорока. Ее светлые глаза с жалостью смотрели на Надю. «Будут восстанавливать лицо. Но уже в другой клинике. Не у нас». Лицо медсестры внезапно поплыло перед ее глазами, и Надя снова провалилась в забытье.
Вынырнув под вечер из тяжелого сна, она вспомнила слова медсестры и закусила губу. Жизнь дала сбой, трещину. Все пошло не так. Не по правилам. И восстановить естественный ход вещей теперь не было никакой возможности. Сразу вспомнилось собственное лицо. Каким оно было до катастрофы. Русые волосы, большие серые глаза. Легкие ямочки на щеках. Чуть курносый нос. Моя красавица, обычно называла ее мать и прижимала к себе.
Не было даже слез. Стучало в висках. Воспоминания дробились на осколки, случайные фрагменты, выхваченные из небытия капризной памятью. Вот они все вместе, втроем, идут в парк. Мама, папа и она. Катаются на каруселях, едят мороженое, смеются. Гигантское колесо обозрения медленно, со скрипом поднимается вверх. Зеленое море весенней листвы затапливает крохотных людей и маленькие, словно игрушечные, палатки и скамейки. Ветер треплет волосы, Надя смеется и крепко сжимает руку матери, сидящей рядом. Ей весело и легко. Она словно наполнена опьяняюще-свежим воздухом и легчайшим ветром. К горлу подступает комок восторга. Хочется плакать и смеяться одновременно… Ей восемь лет. Восемь…
Другой осколок-воспоминание. Никак не получалась задачка по математике. Отец терпеливо объяснял ей. Раз, другой, третий. Наконец не выдержал, ударил дочь линейкой по пальцам. Было не больно, а обидно. Она залилась слезами. Услышав ее плач, из кухни прибежала мать. Она смотрит на них и не понимает, в чем дело. Отец виновато пожимает плечами. Мать ругает его. И тут он, распахнув руки, сгребает их в охапку и валит на диван. Смех, веселые крики. Она изо всех сил барабанит отца кулачками по спине… Мама шлепает его по груди полотенцем. Наконец он, поверженный, просит у них прощения… В каком она тогда была классе? Кажется, в четвертом или пятом.
И еще одно непрошеное воспоминание властно врывается в память. Как она целовалась за углом школы с соседом по парте. Димкой Розовым. Два года назад. Он подарил ей на Восьмое марта букет белых роз. Тонких, изящных, на длинных горделивых стеблях. Он подкараулил ее около школы и вручил букет. Не говоря ни слова. Надя стояла удивленная, даже не зная, что делать с этим букетом. Так они и стояли друг напротив друга. В молчании. Наконец Димка вздернул голову и сказал: «Ну, я пошел! » — «Спасибо! — опомнившись, крикнула Надя. — Спасибо. Подожди!» Он остановился. Надя подошла и в знак благодарности стиснула ему руку. А он наклонился и поцеловал ее. Хотел в щечку. Но Надя от неожиданности дернула головой и поцелуй получился в губы. Она рассмеялась. Рассмеялся и Димка. А потом нагнулся и поцеловал еще раз. Другой, третий. Солнце слабо пробивалось сквозь молочно-белые облака. Нежный солнечный свет озарял все каким-то радостным лучезарным светом. А они стояли и целовались…
Димкины родители вскоре получили квартиру в другом районе, и он ушел из школы. А то еще неизвестно, чем кончились бы эти поцелуи, подумала Надя. И тут же другая мысль пронзила ее: «А будут ли у меня еще поцелуи?» Или они были первыми и последними?
Нога постепенно пришла в норму. Правда, при плохой погоде она ныла. Но с этим можно было смириться. Рука зажила. Но лицо… Ей сделали операцию, однако хирург, высокий громогласный мужчина, честно предупредил ее: «Твои кости еще растут, формирование организма, в том числе лицевых костей и мышц, еще не закончено. Возможно, что с годами какие-то дефекты станут усиливаться. Но это только мое предположение. Этого может и не быть. В таком возрасте трудно говорить что-то наверняка. Поживем-увидим. Ясно? Но хандрить ни в коем случае не надо. У тебя все еще впереди! Институт, замужество, детки! Живи спокойно… могло быть и хуже». Надя слушала и молча кивала головой. Она давно обратила внимание, что обычно доктора говорят преувеличенно-бодрым тоном. Как бы подбадривая пациента, чтобы он окончательно не упал духом. Конечно, они правы. По-своему. Но от этого никому не легче…
Самое трудное было привыкнуть к своему новому лицу. Первое время нельзя было смеяться и широко улыбаться. И вообще совершать какие-либо мимические движения. Это Надя усвоила твердо. Потом она с этим свыклась. И ей стало казаться, что она вообще никогда не улыбалась и не смеялась. Отец спивался все больше и больше. Бабушка сжалилась над Надей и взяла ее к себе. Она пошла в другую школу. Где ее никто не знал. Коллектив отнесся к ней равнодушно. Близких подруг у нее не было. Но особенно по этому поводу Надя не переживала.
Училась она хорошо. Неожиданно девушка обнаружила, что ей нравится учиться. Но произошел странный переворот. Когда-то обожаемые литература и русский язык были отодвинуты на второй план. А математика, по которой у нее прежде стояла стабильная тройка, стала самым любимым предметом. Надя влюбилась в стройность и логичность цифр. В их неукоснительный порядок. В незыблемость теорем. В то, что они не допускают произвольных толкований и отклонений. В литературе и русском языке были тысячи вариаций. Одно понимание рождало другое. Это была истина, удаленная в пространстве и времени. Пыль эпох оставляла на литературных произведениях свой неизгладимый отпечаток. Тогда как за математикой было будущее. Новые технологии, компьютерные программы…
После окончания школы Надя решила поступать в финансовый институт. Но, потолкавшись среди студентов, поняла, что не потянет по деньгам. Штурмовать бесплатные места рискованно. Связываться с коммерческим отделением — нет денежной базы. Идти в педвуз на учителя математики не хотелось. Она мучительно думала, как найти выход из этого положения. Но жизнь сама все решила за нее. Умер отец. Незадолго до смерти он женился на бойкой провинциалке. Окрутила, презрительно поджимала губы Анна Семеновна при упоминании о новой жене отца. После его смерти квартиру в спешном порядке разменяли, и Наде досталась комната в двухкомнатной коммуналке. Договорившись с соседкой, подслеповатой старушкой восьмидесяти с лишним лет, Надя стала сдавать комнату, а деньги откладывать. На финансовый институт.
