Проснувшись, она пошла посмотреться в зеркало: незнакомое прежде ласковое выражение озарило ее лицо. Впервые после отъезда из Бельгии она не выглядела “изможденной обитательницей пригорода”, как она сама о себе говорила.

Она вызвала слугу, дернув за специально предусмотренный для этого шнурок. Через пять минут в дверь постучали. Вошел Мелен.

– Мадемуазель желает завтрак в комнату?

– Это возможно?

– Предпочитаете завтракать в постели или за столом?

– Я обожаю завтракать в постели, но ведь крошки.

– Простыни меняются каждый день. Кофе, чай, круассаны, яйца, фруктовый сок, молоко, хлопья?

– Черный кофе, пожалуйста, и круассаны.

В Школу Лувра Сатурнина отправилась в потрясающей форме. Лекции читала играючи, с убеждением, что ее ученики, большинство которых были ей ровесниками, наконец-то ее зауважали.

Она работала в своей комнате, когда пришел Мелен и сказал, что месье просит ее разделить с ним ужин.

– Что будет, если я откажусь? – спросила она.

– Ваше право. Подать вам ужин в комнату?

Узнав, что она вольна распоряжаться собой, Сатурнина успокоилась.

– Я иду, – сказала она.

Дона Элемирио она застала у плиты. Поверх домашней одежды на нем был большой передник.

– Добрый вечер, мадемуазель. Я приготовил мясные рулеты.

Сатурнина рассмеялась.

– Вы не любите?

– Люблю. Но это так по-французски. Я не ожидала, что испанец выберет такую французскую семейную классику.

– В Бельгии этого не едят?

– Я ела только один раз, у старой тетушки в Турнэ. Она называла их “безголовыми птицами”, из-за этого я отказалась к ним притронуться. Мне было десять лет, и меня заставили. Пришлось признать, что это вполне съедобно.

– “Безголовые птицы”. Это бельгийское название?

– Полагаю.

– Что за варварская у вас страна!

– Не всем же принадлежать к народу суда святой инквизиции!

– Это верно, – кивнул он, не уловив иронии. – Надеюсь, что мои рулеты покажутся вам более чем съедобными.

Он разложил еду по тарелкам, снял передник и сел вместе с ней за стол.

– Очень вкусно, – сказала она.

– Я вас люблю.

– Дайте мне спокойно поужинать, пожалуйста.

– Я весь день ждал встречи с вами.

– И скрашивали одиночество, читая приговоры ведьмам.

– Нет. Поскольку я влюблен, я почувствовал себя в высшей степени самим собой и перечитал часть интимного дневника, который писал ребенком.

Он умолк в надежде, что она станет его расспрашивать, но, так и не дождавшись, продолжал:

– Я знал, что мне нельзя исповедаться до восьми лет. Боясь позабыть какие-то грехи, я с четырех лет завел привычку записывать мои дела, поступки и мысли. Исходя из принципа, что не могу отличить хорошее от дурного, я записывал все. В восемь лет, когда мне было позволено наконец войти в исповедальню, я показал священнику мои многочисленные тетради. К моему великому огорчению, он отказался их читать. “А если я забуду сказать вам про какой-нибудь прошлый грех, то попаду в ад?” – спросил я его. Он заверил меня, что нет. “До восьми лет нет смертных грехов” – так он сказал. Что вы об этом думаете?

– Я не верю в ад.

– Какое легкомыслие с вашей стороны! Но мой вопрос не об этом. Вы думаете, до восьми лет не совершают смертных грехов? В моем интимном дневнике их полно с пятилетнего возраста, когда я открыл для себя онанизм.

– Вы, пожалуй, не обязаны поверять мне свои тайны. Я не ваш духовник.

– Еще я воровал. Я любил одного маленького шалопая из моей школы и заметил, что он выказывает мне симпатию, когда я дарю ему ценные вещи. И вот я таскал из дома столовое серебро и на перемене отдавал ему. Однажды я пришел к нему поиграть, и его родители пригласили меня остаться на ужин. Приборы на столе были из нержавейки. Я спросил его, что он сделал с моими подарками. Он ответил, что продал их. Для меня это было несказанным горем. Больше я никогда не воровал и не любил того мальчишку.

– Этот эпизод вы перечитывали сегодня?

– Нет. Я читал о том, как открыл для себя золото. В часовне дарохранительница и монстранция были из чистого золота – они и по сей день золотые. В семь лет однажды зимним днем я зашел помолиться. Лучи заходящего солнца упали прямо на эти предметы поклонения, и они ослепительно вспыхнули. В один миг я понял, что это сияние свидетельствовало о присутствии Бога. Мною овладел транс, который прошел, лишь когда сумерки поглотили золотой ореол. Моя вера, и прежде истовая, достигла вселенских масштабов.

– Вы не едите.

– Ем, ем. Так вот, вчера, когда вы восхитились красотой яичного желтка в золотой чашке, я испытал транс, сравнимый с тем, что овладел мною в семь лет, – и понял, что люблю вас.

– Прекрасно. Остальное вы расскажете мне, когда доедите все, что у вас в тарелке.

– Вы разговариваете со мной как с малым дитятей! – воскликнул он.

– Терпеть не могу, когда вкусные вещи остывают из-за того, что люди любят поболтать.

– Говорите тогда вы, вы ведь уже закончили.

– Простите, но из меня плохая собеседница.

– Вы скрытная натура?

– Я стараюсь держаться подальше от тех, кто называют себя скрытными. Они только так говорят, а сами через пять минут посвящают вас в малейшие подробности своей личной жизни.

– Можно много говорить о себе, оставаясь при этом скрытным.

– А можно и не говорить.

– Вы надеетесь остаться для меня чужой?

– Я останусь для вас чужой.

– Тем лучше. Тогда я сам придумаю вас.

– Я так и знала.

– Вас зовут Сатурнина Пюиссан, вам двадцать пять лет, и вы бельгийка. Вы родились в Икселе 1 января 1987 года.

– Вы читали контракт. С вашего позволения я не стану изумляться.

– Вы учитесь в Школе Лувра.

– Нет. Я преподаю в Школе Лувра.

– Что бельгийка вашего возраста может преподавать в Школе Лувра?

– Придумывайте же меня.

– Вы специалистка по Кнопфу[4]. Вы читаете французам лекции об искусстве Кнопфа.

– Мысль неплоха. Я люблю этого художника.

– Вам не кажется, что он писал ваше лицо?

– Вы преувеличиваете.

– Нет. Вы красивы, как женщина с картин Кнопфа. Я так и представляю вас с телом гепарда. И очень бы хотел, чтобы вы меня растерзали.

– Я не ем что попало.

– Хотите выйти за меня замуж?

– Я думала, вы не из тех, кто женится.

– Для вас я сделаю исключение. Я люблю вас, как никогда никого не любил.

– Вы, должно быть, говорили это всем моим предшественницам.

– Я говорил это всякий раз, когда это было правдой. Но вы первая, кому я сделал предложение.

– Вы знали, что я откажу. Риск был невелик.

– Вы отказываетесь из-за моей репутации?

– Вы об исчезнувших женщинах? Нет, я отказываюсь, потому что не хочу выходить замуж. А что с ними случилось, с этими женщинами?

– Это долгая история, – тихо проговорил дон Элемирио с таинственным видом.

– Молчите. Я не должна была задавать вам этот вопрос. Мне все равно, что с ними произошло.

– Почему вы так говорите?

– Я видела, как вас обрадовала мысль рассказать мне о ваших похождениях. Мне этого достаточно.

– Я все-таки скажу вам…

– Нет. Я ничего не хочу знать. Если скажете хоть слово, я уйду в свою комнату.

– Что на вас нашло?

– Вы неудачно выбрали квартиросъемщицу. Кандидатки, ждавшие в очереди вместе со мной, пришли исключительно из любопытства – им хотелось знать, что сталось с этими женщинами. А я… я просто искала жилье.

– Значит, я правильно выбрал вас.

– В какую порочную игру вы играете? Селите у себя малообеспеченных женщин, обольщаете их, толкаете на недозволенное, а потом наказываете.

– Как вы смеете!

– Не держите меня за дуру. Вы сами показываете темную комнату, в которую нельзя заходить ни под каким видом, говорите, что она не заперта, что это вопрос доверия и что, мол, “если войдете туда, я об этом узнаю и вам не поздоровится”. Не говори вы так настойчиво об этой запретной комнате, ни одной из ваших квартиросъемщиц и в голову бы не пришло туда войти. Представляю, с каким садистским удовольствием вы их потом наказывали.