— Что я собираюсь петь?

— Мой обычный репертуар.

— Показать ему ноты.

Показываю.

Цензор сухими и злыми пальцами перелистывает ноты. И вдруг встревоженно, готовый к бою, поднимает на меня грозные глаза.

— Император… Это какой же император?!

Смотрю — «Два гренадера».

— Это, г. цензор, известная песня Шумана.

Цензор метнул на меня раздраженный взгляд, в котором крупными буквами было написано: «я вам не г. цензор».

— На слова Гейне, Ваше Превосходительство. Разрешено цензурой.

Скрипучим своим голосом, с решительным намерением меня окончательно уничтожить, Его Превосходительство обличительно читает:

— «Из гроба встает Император». Из какого гроба? Какой император?..

— Заграничный, Ваше Превосходительство, — Наполеон…

Сморщил жидкия с красной прослойкой брови мой цензор.

— Говорят, вы поете и не по нотам.

— Пою, Ваше Превосходительство, — верноподданно рапортую я.

— Знайте, что я буду в театра.

— Очень приятно, Ваше Превосходительство.

— Не для того только, чтобы слушать, как Вы поете, но и для того, чтобы знать, что Вы поете. Советую Вам быть осторожным, г. артист.

Я ушел от г. цензора крайне изумленным. Если я не возмутился его тоном и манерой говорить со мною, то только потому, что он был слишком невзрачен, смешон и сердечно меня позабавил. Но какая муха его укусила? Это осталось для меня тайной навсегда. Впрочем, скоро в Киеве я узнал, что власти из Петербурга разослали по провинции циркуляр, предписывая строго следить за моими концертами. Цензор, должно быть, сильно испугался и от того так нелепо и смешно заскрипел.

Первое сильное ощущение наростающей революции испытал я весною 1905 года в Киеве, где случай столкнул меня непосредственно с рабочими массами. Тогда же я свершил «грех», который долгое время не могли простить мне хранители «устоев» и блюстители «порядка».

В Киеве я в первый раз публично в концерте спел известную рабочую песню — «Дубинушку».

Приехал я в Киев петь какие то спектакли по приглашению какого то антрепренера. Узнав о моем пребывании в Киеве, пришли ко мне знакомые рабочие и пригласили меня к ним в гости, в пригород Димиевку. Приглашение я принял охотно, а мои друзья уж постарались угостить меня сердечно, чем могли. Погулял я с ними, посмотрел хибарки и увидел с огорчением, что живет народ очень бедно. Ну, мало ли народу плохо живет — всем не поможешь, а помочь одному-другому — дело хорошее, но это не значит помочь бедноте. С этими, немного грустными мыслями уехал я домой.

Через несколько дней опять пришли ко мне рабочие. Просят, не могу ли я дать возможность рабочему люду послушать меня на театре.

Я подумал, что сделал бы я это с удовольствием, но как? Это же не так просто, как думают. Вот выйдет Шаляпин на площадь, раздаст безплатные билеты, и все будет хорошо — «кругом шестнадцать». А, тут антрепренер, театр, аренда, другие актеры, хористы, музыканты, рабочие на сцене, капельдинеры — как это можно сделать совсем даром? Не понимаю. Но желание рабочих послушать меня я понимал, и исполнить их просьбу мне очень хотелось. Поэтому я придумал следующую комбинацию. Возьму я большой зал, цирк Крутикова, вмещающий около 4.500 человек. 4000 билетов дам безплатно рабочим — пусть разыграют их в лоттерею на фабриках и заводах — кто вытащит из фуражки номерок, тому и место. А билетов 500 пустить в продажу среди имущей публики — на покрытие текущих расходов и на плату за помещение. Рабочие с восторгом одобрили мой проэкть, и я приступил к организации концерта.

Снять цирк было не трудно — я это немедленно сделал, но без разрешения властей я не мог выступать публично. В обыкновенных случаях разрешение без всяких затруднений дает полицеймейстер, но эгот мой концерт был совершенно необычаен. Полицеймейстер не посмеет, конечно, разрешить его своей собственной властью. Придется, думал я, обращаться к генерал-губернатору. Не очень мне хотелось безпокоить столь высокое начальство, и тут кстати я вспомнил, что недавно я познакомился с женой киевскаго губернатора. Это была милейшая дама, которая обожала артистов и не менее, чем артистов, обожала винт. Вот, подумал я, «отсель грозить я буду шведу». Мне поможет Надежда Герасимовна (так, кажется, звали генеральшу). И я устроил себе приглашение к губернаторше на партию в винт.

Играю и жду удобнаго момента. Известно, как действует на человека выигранный шлем. Он становится добрее, радушнее, на все смотрит прекрасно.

И вот, когда губернаторша выиграла свой первый шлем, я и ввернул:

— Надежда Герасимовна, боюсь безпокоить Вашего супруга, а надо.

— А что?

— Да вот, концерть хочу сделать. Для бедняков, для рабочаго люда. А то неловко: все слушают меня, а они не слушают. Времена, знаете, не очень спокойныя, все раздражены. Не спеть рабочим, они как будто обидятся. А петь — от Вашего супруга зависеть… На пять червей я пас.

А Надежде Герасимовне везет. Опять шлем обявила.

— Чего же Вы боитесь? Мой супруг же добрый человек. Первый по доброте в городе, да и по разуму. Вот, я думаю, через полчаса придет домой. Потолкуйте с ним.

— А Вы, дорогая Надежда Герасимовна, поспособствуйте, в случае.

— Ах, песни ваши коварныя! Оне все равно сражают всех. На меня Вы всегда можете разсчитывать.

И через час я уже был в кабинете губернатора.

Действительно, милый человек был этот губернатор. Весьма осанистый, с окладистой бородой, в мундире с какими то обшлагами, обстоятельным, как он сам, голосом, генерал растягивал в ответ на мою просьбу слова:

— Гм… Видите-ли… Гм… Да… Я, конечно… Да… Понимаю… Концерт… Да… Но, ведь, вы — странно! — для рабочих… Вот это… затруднительно. Гм… Да… Это очень хорошо — концерт для рабочих, и сам я, видите, с удовольствием бы, но есть… э… некоторое препятствие. Я не могу его, собственно, Вам сообщить, но оно есть… Не имею права.

Я чрезмерно удивился и невольно тоже заговорил губернаторской манерой.

— Т.е… Гм… Как это… Ваше Превосходительство, не имеете права?

— Да так. Не имею… Но Вам я верю, Шаляпин, я Вас люблю, и давно уже, как артиста. Такой артист, как Вы есть человек благородный. Я Вам обясню, в чем дело, но только Вы мне дайте слово, что уж никому не разскажете.

И губернатор открыл какую то большую папку с бумагами, лежавшую на его рабочем столе. Порылся в ней, вынул бумажку и, протянув ее мне, сказал — «читайте».

— Не про меня это писано, — подумал я, когда в заголовке прочитал подчеркнутое слово конфиденциально. Сбоку на левой стороне бумаги было напечатано М.В.Д. Департамента Полиции. А там дальше губерния, как говорится, писала, что, мол до нашего сведения дошло, что артист Шаляпин отправился по городам Российской Империи устраивать всевозможные вечера, спектакли и концерты с целью революционной пропаганды, и что посему местным властям предписывается обратить на выступления онаго Шаляпина особливое внимание.

Я всегда думал, что по поводу меня больше меня самого знают газеты, а вот оказывается, что Департамент Полиции знает про меня еще больше, чем даже газеты! Удивился. Но я в то же время почувствовал, что предо мною сидит не просто губернатор, а порядочный человек, и я с ним заговорил по-человечески. Я его уверил совершенно искренне, что никакой революционной пропаганды я и в помыслах не имел, что я просто желаю петь для людей, неспособных платить, что я это уже не раз делывал. Я высказал при этом соображение, что отказ произведет на рабочих тяжелое впечатление и еще больше раздразнит их против властей. Генерал меня понял и дал разрешение, но при этом сказал:

— Все дальнейшия вещи будут уже зависеть от полицеймейстера и пристава. Поладьте с ними, как можете.

Киевский полицеймейстер оказался милым человеком. Он заявил, что к устройству концерта с его стороны препятствий не имеется. Но тут возникло новое затруднение, которое надо было как нибудь устранить. Из разговора с делегатами рабочих я понял, что было бы лучше, если бы охрана порядка на концерте была бы поручена самим рабочим. Делегаты говорили, что присутствие в цирке полицейских в мундирах может, пожалуй, вызвать раздражение и случайно повлечь за собою нежелательный скандал. Это уже надо было улаживать с местным участковым приставом, и я к нему отправился сам.