Фалконер догадывался, что это еще не все, и что дело как-то связано с запертой по соседству женщиной. Он ощутил приближение нового приступа мигрени, но запретил себе думать о ней.

— Расскажи мне все в подробностях.

Еврейка понимала, что единственный способ спасти сына — это вырваться из заточения. На свое несчастье она не поладила с настоятелем аббатства Бермондси, когда накануне обратилась к нему с просьбой помочь в поисках сына, известного как Мартин Обращенный. Настоятель, как видно, смущенный просьбой еврейки, отвечал уклончиво:

— Зачем ты ищешь этого человека?

— Потому что это мой сын, Менахем. Он необдуманно принял крещение, в расстройстве от смерти отца. Если он здесь, а я полагаю, что это так, прошу позволить мне переговорить с ним. Чтобы найти его, я проделала долгий путь, забросив дело, которому мой муж отдал всю жизнь. И которое со временем перейдет к Менахему… к Мартину.

— Только если он не перейдет в христианство, надо полагать?

— Верно. Это дело состоит в ссудах под проценты, что запрещено христианской верой. В то же время это единственное, чем нам… — Она запнулась и раскинула руки, словно обозначая все множество своих единоверцев. — Единственное, чем нам, иудеям, дозволено заниматься.

— Возможно и так, госпожа.

Настоятель от досады на неприятный разговор даже прикусил губу.

— Но почему ты решила, что Мена… что твой сын здесь?

— Потому что я прошла по его следам через всю Францию и в это королевство. Тут я чуть было не потеряла след. Но, остановившись в еврейском квартале Кентербери, в маленьком приходе Святой Марии Бредманской, я услышала о некоем новообращенном из Франции, находившемся в больнице Святого Фомы. Увы, я не застала его там, но мне сказали, что он перебрался сюда, в монастырь Бермондси. Ты отрицаешь, что он здесь?

— Действительно, могу заверить, что в настоящее время в обители нет никого по имени Мартин Ле Конве. Так что ты напрасно проделала столь долгий путь, и тебе придется возвратиться с пустыми руками. Впрочем, ввиду позднего часа и надвигающейся бури я приглашаю тебя воспользоваться на эту ночь моим христианским гостеприимством.

Сафира Ле Веске заподозрила, что слова его если и истина, то лишь в строго буквальном смысле. Может, в данный момент ее сына и не было в монастыре, но несомненно, он постоянно проживает здесь. В тоне настоятеля ей почудилось беспокойство, не объяснявшееся лишь тем, что ему пришлось иметь дела с представителем народа христопродавцев, и вообще с женщиной. Что натворил ее сын, если этот человек не желает признавать самого его существования? Она твердо решила это выяснить и, когда ее отвели в странноприимный дом, собиралась только дождаться темноты и под ее покровом обыскать весь монастырь. Она как раз стояла у окна, обдумывая план действий, когда объявился высокий незнакомец со странными стеклами на глазах.

Сафира Ле Веске была хороша собой. Густые рыжие волосы и зеленые глаза были редкостью для ее народа. В молодости она вскружила немало голов, и даже теперь, когда ей исполнилась сорок два, льстила себе мыслью, что все еще привлекательна для мужчин.

Незнакомцу предстояло стать ее спасителем, хотя бы он сам еще ничего об этом не знал. Однако она не успела привлечь его внимания, когда из непроницаемой тьмы лунного затмения материализовался настоятель. Этот человек внушал ей страх. Теперь ей опять приходилось полагаться только на собственные силы и заново обдумывать средства к побегу. Она пожалела, что так мало интересовалась тайными учениями, которыми увлекался ее муж, да и сын тоже, пока отец был жив. Каббала могла бы открыть сверхъестественный путь к освобождению из темницы, однако ей, не владевшей магией, приходилось искать обычные пути. Она просунула голову в узкое окно.

— Можно ли поговорить с братом Питером?

Фалконеру отчего-то казалось, что бред несчастного мальчика, если в нем разобраться, откроет тайну несчастий, преследовавших в последние дни проклятый монастырь. Джон де Шартре поведал ему о дружбе, связавшей трех юношей за несколько месяцев их пребывания в обители. Теперь, задним числом, их союз представлялся настоятелю нечестивым и нездоровым. Де Шартре готов был видеть в Мартине источник всех бед. Фалконер сомневался в этом, но воздерживался от выводов, пока не установит истину. Его опыт знакомства с евреями в Оксфорде говорил, что этот народ по возможности избегает открытых столкновений. Разумеется, среди молодых евреев попадалось не меньше горячих голов, чем в среде христианской молодежи, однако в целом они были более осмотрительны, да к тому же остро ощущали двусмысленность своего положения в Англии. Впрочем, этот юноша перешел в христианскую веру, а значит, он мог быть слеплен из другого теста. Пока что Фалконер мог судить о нем лишь со слов настоятеля.

Де Шартре, отвечая на предложение побеседовать с братом Питером, напомнил:

— Но ведь он безумен. Он несет бессмыслицу.

Фалконер улыбнулся:

— Многие скажут, что я несу бессмыслицу всю свою жизнь наставника. Особенно охотно согласятся с этим новые студенты. Но они скоро понимают, что логика — мой катехизис. Иной раз логичный и последовательный ум способен увидеть смысл в видимом безумии нашего мира. Как-никак, после того как вы отбросите все невозможное, оставшееся должно быть истиной, сколь бы невероятно оно ни было.

Джон де Шартре хмыкнул, очевидно, не придавая особой важности довольно необычному заявлению Фалконера. Все же он не видел иного выхода, как допустить магистра регента к разговору с братом Питером.

— Идем, он здесь неподалеку, в госпитале.

За окном все так же ровно шумел дождь, а потому Фалконер, прежде чем последовать за настоятелем во двор, достал из дорожной сумки свой отсыревший плащ и завернулся в него. В дверях оба задержались, не решаясь окунуться в грозовую ночь. Фалконер, прежде чем шагнуть наружу, инстинктивно огляделся по сторонам. Краем глаза он заметил что-то, светлевшее в проходе между стенами гостевых покоев и монашеской опочивальни. «Нечто» было увенчано клочком хлопающей на ветру материи. Усмехнувшись про себя, он подхватил настоятеля под руку и направил к противоположной стороне двора — подальше от милого видения голой женской ножки, прикрытой сверху темным подолом, смявшимся о свинцовый водосток, по которому спускалась дама.

— Говоришь, больница у вас здесь?

Как только они повернулись к ней спинами, Сафира оправила подол и сползла по трубе на землю. Она пряталась в тени, чтобы ее не заметили. Огненно-рыжие волосы намокли под дождем и потемнели. Но вот мужчины скрылись за углом, и она поспешила вдогонку, в уверенности, что слежка за ними поможет ей узнать, куда подевался сын. Высокий приезжий — тот, что наверняка заметил ее на водосточной трубе, — упомянул о больнице. Может быть, они намерены навестить там ее сына? Правда, она отчасти надеялась, что это не так, потому что подобные госпитали использовались обычно как дома Лазаря, а ей не хотелось думать, что сына поразила проказа, хотя это объяснило бы нежелание настоятеля говорить о нем.

Она босиком пробежала через двор, осторожно выглянула из-за угла и успела увидеть, как мужчины скрываются в дверном проеме справа. Женщина беззвучно последовала за ними. Когда настоятель подвел его к госпиталю, Фалконер бросил взгляд через плечо и заметил, как темная фигура выскользнула из-за угла. Несмотря на слабость зрения, он был уверен, что стройная фигурка принадлежала таинственной, запертой под замок женщине. Внутреннее чувство подсказывало ему, что с ее помощью он приблизится к разгадке исчезновения двух монахов и безумия, постигшего брата Питера, поэтому он порадовался, что она будет под рукой и вне досягаемости Джона де Шартре. Он пропустил настоятеля вперед и не забыл оставить открытой дверь больницы.

Сафира Ле Веске шлепала босыми ногами по следам мужчин, не замечая ледяного дождя, струившегося с небес. Она приближалась к желанной цели и думала только о пропавшем сыне. Когда мужчины скрылись в проеме двери на дальней стороне двора, она помедлила минуту в тени за выступом стены. Потом, уверившись, что они уже удалились от дверей, она пробежала по булыжной мостовой и остановилась у той же арки. Дверь осталась приоткрытой, и она сумела протиснуться в щель, не скрипнув петлями. Внутри при свете мерцающей свечи она разглядела сводчатое помещение, частично разгороженное деревянными простенками. Она слышала, как ворочаются и мечутся лежащие на соломенных матрасах. Шорох временами прерывался стонами, выражающими страдание, как телесное, так и душевное. Не в силах избавиться от подозрения, что попала в дом Лазаря, он содрогнулась. В конце помещения отдернутая занавеска открывала вход за перегородку, и оттуда лился яркий свет. Сафира увидела, что настоятель и приезжий склоняются над кроватью, всматриваясь в лежащего. Она на цыпочках подобралась ближе.