― А при чем тут Узум-Хасан? ― поинтересовался Николас.

― Он ведь приходится ей дядей, ― пояснил Джон Легрант, затем, подождав немного, добавил: ― Твоего мнения она так и не знает.

― Зато я теперь знаю, что думает она, если только ты ничего не упустил в своем рассказе.

― Хотел, ― признался шотландец. ― Но потом понял, что если ты не будешь владеть всеми фактами, то не сможешь сделать никаких выводов. ― Помолчав еще немного, он заметил: ― Знаешь, бежать тебе некуда. Или ты будешь думать, как Юлиус, или ― как ты сам. Беззаботные деньки миновали.

― Не знаю, ― сказал на это Николас, ― как тебе удается настолько шагать не в ногу со всей командой. Они-то твердо уверены, что как раз сейчас у меня и есть самые беззаботные деньки…

Голос его звучал весело, но когда Лоппе вошел, чтобы зажечь лампу, Легрант обнаружил, что на лице бывшего подмастерья нет и тени улыбки.

Это молчаливое противостояние, долгие дни подозрений и ограничений, завершились, как это ни странно, благодаря Юлиусу.

Пагано Дориа, которому не перед кем было держать отчет, с удовольствием отвечал на все приглашения из дворца; следить за его передвижениями было совсем несложно. Дождавшись одного из таких дней, Юлиус решил напролом ворваться в генуэзское консульство и потребовать встречи с демуазель Катериной, ― нечего и говорить, что во флорентийскую миссию он вернулся вне себя от ярости.

Вечерело… В это время Трапезунд предавался блаженному отдыху, и вся торговля на время замирала. Усердно протрудившись все утро с самого рассвета, Тоби с колодой карт прошел в небольшой садик, разбитый позади особняка, где имелся пруд с фонтаном и мраморный стол со скамьями под цветущими деревьями. Солнце лениво посылало на землю свои лучи, и тюльпаны, высаженные у воды, раскрывали атласные лепестки; аромат нарциссов и гиацинтов насыщал теплый воздух.

К вящему своему огорчению, Тоби обнаружил, что его любимое место уже занял Николас, который разлегся, расстегнув рубаху на груди, на одной из скамеек. По мнению лекаря, уставал он не столько от ходьбы, сколько от безделья. Заслышав шаги Тоби, фламандец приоткрыл глаза, но затем снова опустил веки. Лекарь молча уселся за стол и принялся тасовать карты, вполоборота к Николасу. Две недели назад они с удовольствием сыграли бы на пару. Теперь же он вел игру в одиночку, делая ошибки и сознавая, что ни одна из них не остается незамеченной. Но когда он обернулся, то оказалось, что Николас передвинулся так, чтобы не видеть стол.

Тоби гадал, чего ожидает Годскалк от Николаса после его выздоровления. Больше никто так и не узнал об этой истории с Кателиной ван Борселен.

Сам Николас также никогда больше не возвращался к этой теме, дав понять, что отныне считает этот вопрос закрытым. Хотя он никогда не хмурился и не дулся, но вообще практически перестал разговаривать с бывшими друзьями. Прекратились словесные игры, шуточки, обмен планами и идеями. Пережитый удар оказался слишком тяжелым, чтобы так быстро от него оправиться. Пожалуй, теперь Николас больше всех общался с Джоном Легрантом, но тот знал о его прошлом меньше остальных.

Изменилось и поведение бывшего подмастерья, когда он появлялся на людях.

На всех деловых собраниях он сидел молча, если только к нему не обращались напрямую, и высказывал свое мнение как можно более кратко.

Лишь пару раз, когда дело явно шло к тому, что побеждало самое неразумное решение, он в открытую принимал другую сторону, высказывался, ― и тут же переводил разговор на другое. Юлиус и Асторре не видели в таком поведении ничего странного и не обсуждали это между собой.

Годскалк тоже хранил молчание. Тоби пришел к выводу, что Николас выбрал единственный возможный способ справиться с обрушившимся на него ударом. Он видел также, что со временем это показная скромность начинает давить на Николаса, и тот продолжает вести себя так лишь из чистого упрямства. Порой чуткое ухо могло различить нотки иронии или, возможно, насмешки над самим собой в скупо отмеренных репликах. Однако когда они оставались наедине, он не позволял себе ничего подобного, сознавая, что несет кару за свой грех.

Игра складывалась скверно даже без сторонних наблюдателей. Тоби уже собрался было уйти, как вдруг заслышал голоса, раздававшиеся у входа в особняк. Крики сделались громче, а затем оглушительно хлопнула дверь, и послышались шаги.

Николас поднял голову и приподнялся на локтях. Тоби, застыв с картами в руке, вглядывался куда-то между деревьев.

― Что это за запах? ― послышался голос Николаса.

― Рыба. Нет, даже не рыба, а что-то еще более мерзкое, смешанное с цветочной сладостью…

Вонь делалась все сильнее, ― и тут появился Юлиус. Тоби во все глаза уставился на стряпчего. Красивое лицо его блестело, словно лакированное. Шляпа представляла собой целое гнездо из розовых лепестков. Скромный дублет, который он носил обычно под платьем стряпчего, тоже был весь в цвету. И этот непереносимый рыбный запах…

― Дельфинье масло, ― объявил Николас. Лицо его прояснилось впервые за две недели.

― Да, дельфинье масло, ― тихим голосом подтвердил Юлиус. Он покрутился на месте, затем вновь уставился на своих приятелей. ― Вы это видели?

― Что случилось? ― дрогнувшим голосом поинтересовался Тоби.

― Моя бывшая ученица, ― все тем же мягким тоном пояснил стряпчий. ― Госпожа Катерина де Шаретти, супруга мессера Пагано Дориа. Вы это видели?

― Да, ― подтвердил Тоби.

― Хорошо, ― заявил Юлиус. Повернувшись, он пропил по тропинке, залез прямо в пруд и подошел к фонтану, под которым и застыл в полной неподвижности с закрытыми главами. Вода струилась по шляпе, по лицу, по рубахе, дублету и накидке. Цветочные лепестки осыпались розовыми водопадами, плыли по волнам и собирались в гирлянды на водной глади.

― Иудины цветочки, ― заметил Николас без тени улыбки.

― Совершенно верно, ― подтвердил Юлиус. Он снял шляпу и, держа ее двумя пальцами, медленно бросил в пруд. Волосы, прилипшие к черепу, блестели от жира. Не сводя взгляда с Тоби, он по очереди расстегнул все пуговицы на дублете, снял накидку и их также бросил в воду. Наконец, он стянул рубаху и чулки и вновь забрался под струи фонтана, после чего нарочито медленно размеренно заговорил, то и дело отплевываясь, когда вода попадала в рот:

― Я сказал ей, очень любезно и без оскорблений, этой соплячке, которая была моей ученицей, еще когда не умела написать собственное имя ― я сказал ей, что пора заканчивать с глупостями и возвращаться к семье. Я сказал, что подожду, пока она собирает вещи. Она отказалась. Я пообещал, что Дориа не посмеет тронуть ее и пальцем, когда она будет под нашей защитой. Она ответила, что не нуждается в нашей защите, ведь мы даже собственный корабль не уберегли от пожара. Тогда я сказал, что она пойдет со мной немедленно, либо иначе, ради ее собственного блага, я заберу ее с собой насильно и… и…

― Она облила тебя дельфиньим маслом?

― Приказала своим слугам. Они это сделали и смеялись. А она потрясла дерево, потрясла дерево, чтобы лепестки… и смеялась… Вы тоже смеетесь? ― воскликнул Юлиус.

― Нет, ― заверил Тоби, у которого слезы текли по щекам.

― Надеюсь, что так. ― Стряпчий взглянул на свою мокрую одежду и медленно зашлепал к краю пруда, где поджидал его Тоби. Вонь по-прежнему стояла невыносимая. Тогда Юлиус перевел взгляд на Николаса, который, в отличие от побагровевшего лекаря, был бледен, как мел.

― Нет, ― сказал тот.

― И что? ― взревел Юлиус. ― Что мы будем делать, а?

― Ничего, глупец, ― отрезал Тоби. ― А ты чего ждал? Все, чего ты добился ― это доставил удовольствие Пагано Дориа. Он будет просто в восторге. Может даже составить жалобу на незаконное проникновение в дом и попытку похищения… На превосходной латыни, кстати.

― Я пошлю Асторре, ― заявил Юлиус. ― Пошлю Асторре с пятьюдесятью солдатами, чтобы схватили ее.

― Нет, ты этого не сделаешь, ― покачал головой лекарь. ― Вобьешь ты себе когда-нибудь в голову, что они женаты? Мы пошлем Годскалка с ответным письмом, тоже на латыни, и все. Зачем ты устроил это безобразие? Мы ведь и так знаем обо всем, что творится в Леонкастелло. Мы знаем, что девочка в полном порядке. Боже, ведь нам таких трудов стоило пристроить Параскеваса с семьей у генуэзцев.