– Ну, приятное с полезным… – сказал я и, придав голосу инквизиторские нотки, спросил: – Да, а что ты делал в рабочее время у фонтами?

– Понимаешь, назначил одном симпатичной девушке свидание, а она, чертовка, не пришла…

– Плохи твои дела!

– А что, уже никуда не гожусь? – приосанился Николай. – Думаешь, вышел в тираж?

– Успокойся, девушки как раз любят таких представительных, с серебром в волосах.

– А вот жена, видно, разлюбила, – вздохнул Николаи. – И на полчаса не вытащишь из театра!

– Ты любил еще кого-нибудь, кроме своей Машеньки? – спросил я.

– Иди ты к черту! – огрызнулся Николай и даже отвернулся, но тут же снова расплылся в улыбке: – Так и быть, доверю тебе одну тайну: мы ждем ребенка!

– Это действительно событие.

Николай был оживлен, и лицо его сняло.

– Сам подумай, нам уже за сорок – позже некуда.

– Возьмешь меня крестным отцом?

– Ей надо больше бывать на свежем воздухе, а она репетирует в накуренной комнате, – озабоченно говорил Николай. – Это ведь вредно для ребенка?

– Не знаю, – сказал я. – У меня ведь никогда не было детей.

Николай замолчал и взглянул на меня.

– Почему ты не женишься? – спросил он.

– Действительно, почему? – усмехнулся я.

До Дома Советов три минуты ходьбы. Еще не было пяти, и я предложил Николаю прогуляться вдоль Ловати. Он взглянул на пасмурное небо с бегущими облаками и сказал, что будет дождь. Но пока дождя не было, а так, мелкая дождевая пыль. Скоро у меня и у Николая лица стали мокрыми, а на бровях и ресницах пристроились крошечные капли. Листья под ногами тоже были мокрые и при сильном порыве ветра с тихим шорохом скользили по площади Ленина.

Мы вышли на набережную. Тонкие липы почти облетели. В городе здания защищали от ветра деревья, а здесь он на воле гулял по набережным, сметая опавшую листву в реку. Очевидно, в верховьях Ловати прошли сильные дожди, и вода была мутной с желтоватым оттенком. У бетонного моста, отбрасывающего в воду густую тень, сидел на камне пожилой человек в брезентовом плаще с капюшоном. В руках раокрытая книга. От двух кольев, воткнутых в песчаный берег, убегали в речку две поблескивающие жилки. Ничего не скажешь, цивилизованный рыбак.

– Аршинов, наверное, на меня до сих пор зуб точит, – сказал Бутафоров. – Когда в конце лета разрешили охоту на водоплавающую дичь – все как с цепи сорвались! Давай палить во все живое. Ну и одна дикая уточка прилетела в город искать защиту от охотников… Это же надо сообразить! Здесь в центре города и жила. Плавала себе у берега и на людей внимания не обращала. Тут ведь пляж рядом. Люди купаются, загорают, и никто уточку не трогал. Дело было в воскресенье. Лежим мы с женой, загораем, смотрим, как уточка у берега плескается, и вижу, как какой-то толстяк с палкой в руках крадется по камышам к ней. Не выдержал я, подскочил к нему, палку вырвал и говорю: «Как, гражданин, вам не стыдно?..» Оборачивается, а это Аршинов. Тут я его, не стесняясь, обложил как следует… Ну, действительно, нельзя же такой скотиной быть! Сколько людей любовались на эту несчастную утку, и ни у кого, даже у мальчишек, не поднялась на нее рука… А этот с палкой! Смотрит на меня, аж покраснел от злости… «Тебе что, жалко? – говорит мне. – Не я, так кто-нибудь другой ее прихлопнет…» Ну ты подумай только, какая скотина, а?

– Толстяк, говоришь… – сказал я. – В техникуме он был худущий.

– Отъелся, – буркнул Николай.

– Ты это из-за утки? – покосился я на помрачневшего приятеля.

– Он мне и раньше не очень-то нравился… Это ведь вы были друзья.

– Ну, а как она? – спросил я.

– Кто?

– Утка.

– Улетела, – сказал Николай. – А может быть, и впрямь нашелся какой-нибудь негодяй и прикончил.

– Жалко.

– Кого жалко? – свирепо посмотрел на меня Николай. – Утку?

– Ну да, ее, – сказал я и, чувствуя, что он меня сейчас тоже обложит, прибавил: – Я вот о чем думаю: целоваться мне с Аршиновым или просто пожать руку?

– Перестань морочить голову! – огрызнулся Николай.

Я сразу не узнал его. Худощавый подвижный Аршинов с красивыми волнистыми черными волосами, которые с ума сводили девушек, и этот совершенно лысый толстяк со скудной седой растительностью на висках и затылке… Эти три 4 подбородки и тяжелые, с красными прожилками, отвисшие щеки. Если бы я встретил его на улице, то ни за что бы не узнал. Правда, немного позже на этом жирном лице проступили знакомые черты того прежнего Геньки Аршинова.

– Такие-то, браток, дела, – невесело усмехнулся он после того, как мы пожали друг другу руки (раскрыть объятия никто из нас не сделал попытки). – Не ты один – никто не узнает. – Он с сердцем хлопнул себя пухлой рукой по выпирающему животу. – Растет и растет, проклятое… И в горы поднимался, и бегал этой… рысцой по улице каждое утро, и не жрал неделями – ни черта не помогло. А теперь махнул рукой… Больше чем полжизни прожито.

Аршинов был года на четыре старше меня. Я стал что-то вспоминать, рассказывать, старался растормошить его; Аршинов улыбался, кивал, однако глаза его были безразличными. О себе он почти ничего не рассказывал. И видно, думал о чем-то своем, потому что одни раз прервал меня и, с хитроватой усмешкой взглянув на Бутафорова, спросил:

– Директором-то тебя сюда назначили по рекомендации горкома?

Я сказал, что получил назначение от министерства. Николай промолчал. Только брови сдвинул. Он распечатал пачку «Беломора» и закурил. Я обратил внимание, что пепельница на столе топорщится окурками. Видно, смолит одну за другой.

– Не поддерживает секретарь своих однокашников, – снова поддел Николая Аршинов.

– А я не люблю слабых, которых нужно поддерживать, тащить, прощать ошибки и смотреть сквозь пальцы, как они разваливают одну организацию за другой… – спокойно сказал Николай.

– Это камень в мой огород! – засмеялся Аршинов и вдруг резко повернулся к Бутафорову, что для его громоздкой фигуры было несколько неожиданно. – Если бы ты не выступил против на бюро, меня утвердили бы начальником вагонного депо! Один ты был против!

– В отличие от других, я тебя хорошо знаю, – сказал Бутафоров. – Ставлю голову на отсечение, что через год тебя пришлось бы снимать со строгим выговором по партийной линии… Точно так же, как тебя сняли в Пскове с должности начальника отдела.

– Видишь, как он меня? – кисло усмехнулся Аршинов. Но хорохориться больше не стал и даже оживился, когда я пригласил их поужинать со мной в ресторане.

– Там отличные бифштексы с картошкой фри подают, – заулыбался Аршинов.

Николай мое приглашение принял без всякого энтузиазма, но и отказываться не стал. Не знаю, что его больше смущало: безрадостная перспектива провести вечер в одной компании с Аршиновым или нежелание появляться в ресторане – все-таки секретарь горкома, – где по вечерам бывало довольно многолюдно и шумно.

Впрочем, вечер прошел хорошо. Аршинов больше не задирался, – очевидно, и вправду неплохой бифштекс привел его в хорошее настроение. Он много и жадно ел, поминутно вытирая сальные губы бумажными салфетками. Их накопилась целая горка возле его тарелки. Потом мы поднялись ко мне в номер и еще немножко посидели. Разговор что-то не клеился. Николай не мог скрыть своей неприязни к Аршинову и, чтобы не сцепиться с ним, молчал. А Генька завел нудный разговор о даче, теще, которая «потрясающе» капусту квасит и огурцы солит…

Я проводил их до автобусной остановки. В ресторане Аршинов говорил, что нужно в ближайшее время обязательно встретиться и как следует посидеть… Я думал, он пригласит меня к себе домой, но он ничего про это не сказал. А тут и автобус подошел. Аршинов тяжело втиснулся в дверь и, с трудом повернув к нам багровую шею, улыбнулся какой-то чужой, незнакомой улыбкой и помахал рукой.

– Я тебе позвоню, – сказал он.

Бутафоров жил совсем близко от гостиницы, и я его проводил до дому. Мелкий теплый дождь шуршал в поникшей листве. Вокруг каждого уличного фонаря желто-голубой светящийся ореол. Николай попытался затащить меня к себе, но я отказался: мне хотелось побыть одному. Встреча с Аршиновым снова всколыхнула во мне далекие воспоминания.