Ратмир таскал с платформы, прицепленной к дрезине, новые, пахнущие пропиткой шпалы, вкапывал их в щебенку, вместе со всеми укладывал на полотно длинные тяжелые рельсы, забивал костыли. Воронку сровняли с насыпью, утрамбовали, сверху насыпали щебенки. Филимонов, сбросив ватник, махал и махал кувалдой, загоняя на зависть Ратмиру с первого удара костыли в шпалы. За его спиной черной громадой вырисовывался паровоз. Из трубы через равные промежутки выскакивали похожие на ватные затычки комки дыма.

Ратмир разогнул занемевшую спину, смахнул пот со лба и увидел прямо перед собой странное существо: вроде бы мальчишка, а вместе с тем и большеголовый старичок с крошечным сморщенным личиком, Не по-детски серьезные глаза внимательно смотрели на Ратмира. Существо было одето в стеганный ватник, из которого торчали голова в кепке на тонкой шее и две худущие ноги в громадных солдатских башмаках. Даже удивительно было, как они держались на этих слабых ногах-палках.

— Сколько она весит? — сурово спросил мальчишка, кивнув на кувалду, о которую оперся Ратмир.

— Не взвешивал, — ответил тот. — Но думаю, не меньше чем полпуда.

Мальчишка подошел поближе, взялся за длинную рукоятку, но поднять кувалду не смог, лишь немного протащил ее по заскрежетавшему гравию. Опустив молот, с отвращением посмотрел на свои руки.

— Никуда не годятся, — тихо произнес он. — Паучьи лапы.

— Больной, что ли? — спросил Ратмир.

— Дистрофик я, — солидно заметил мальчишка. Сколько ему лет, ни за что не определишь: ростом почти с Ратмира, а лицо стариковское, все в тонких морщинках, особенно глубокие они у губ, отчего на лице мальчишки застыло скорбное выражение.

— А что это такое? — удивился Ратмир — он никогда не слышал такого слова.

— У нас в Ленинграде про дистрофиков анекдоты рассказывают, — улыбнулся мальчишка, отчего морщинки паутиной расползлись по всему лицу. — Лежат дистрофики в больнице, один кричит тонким голоском: «Сестра, сестра! Сними с меня муху, она мне все ребра переломает!» — Из Ленинграда, значит? — с уважением посмотрел на него Ратмир. О героическом блокадном городе много писали и говорили. Ленинградцы умирали от голода, но врагу не желали сдаваться.

— Нас человек сто через Ладожское озеро переправили в тыл, — пояснил мальчишка. — Только по льду и по воздуху можно с Ленинградом держать связь. Ледовую дорогу бомбят, а в небе полно немецких самолетов. Нас три раза бомбили, пока переправлялись через Ладогу.

— И куда ты? — поинтересовался Ратмир.

— В Рыбинск, там моя тетя живет, а если ее нет, то в детдом. Родители мои погибли. Мать, сестренка, бабушка — умерли с голода, отца убили на фронте. Один я.

Все это мальчишка с лицом старичка говорил тихим бесцветным голосом. Казалось, даже равнодушным. Тонкие с синевой губы его почти не разжимались, отчего слова звучали глухо. Ратмиру приходилось нагибать голову, чтобы его услышать.

Расчистив путь, железнодорожники стали усаживаться на дрезину. Над бором занималась широкая желтая полоса. Соловей все еще пел, но не так задорно. Месяц куда-то исчез, наверное, скрылся за деревьями. Паровоз задышал чаще, из-под больших красных колес в обе стороны поползли облака пара.

— Пойду, — сказал мальчишка. — До Рыбинска еще далеко.

— Доедешь, заметил Ратмир, поднимая кувалду. Ему тоже нужно идти к дрезине. Уедут они — и сразу вслед отправится эшелон. Сначала один, потом второй. А на станции дожидается встречный.

— Я раньше тоже был сильный, — вздохнул мальчишка. — В своем классе никому не уступал.

— Были бы кости, — успокоил Ратмир, — мясо нарастет!

— Скорее бы, — сказал мальчишка, повернулся и, с трудом переставляя тонкие ноги в тяжелых башмаках, зашагал к эшелону.

Ватник, как на вороньем пугале, болтался на костлявых плечах мальчишки, тонкие ноги полоскались в широких штанинах, башмаки царапали насыпь, оставляя размазанные, вытянутые в длину следы. Ратмира будто кто-то под бок толкнул, он кинулся к путейцам и, глядя на них сузившимися глазами, быстро заговорил:

— Там, в эшелоне, голодные ленинградцы едут… Мальчишка, он — дистрофик. Дунет ветер — упадет… Голодные они, больные…

Рабочие смущенно переглядывались, никто в такую рань не взял с собой еды. Ратмир вывернул на землю содержимое своей сумки оттуда выпала книжка. Это был недочитанный потрепанный томик Джека Лондона «Мартин Иден». Он поднял книжку и бросился догонять мальчишку.

— На тебе. — Остановив его, Ратмир протянул книжку.

Мальчишка взял, взглянул на заголовок.

— Я люблю Джека Лондона, — сказал он. — Помнишь, у него есть рассказ «Белое безмолвие»? Как человек умирал на морозе от голода?

Ратмир не читал этого рассказа.

— Тебе понравится, — сказал он.

— Меня зовут Вадим, — протянул тонкую руку мальчишка.

Ратмир осторожно пожал бледные, как макаронины, пальцы и назвал свое имя, но в этот момент басисто загудел паровоз и стало ничего не слышно. Вадим, прижав книжку к груди, что-то говорил. Ратмир видел, как шевелятся его синие губы, но слов не слышал. Наверное, мальчишка благодарил. Он повернулся и все так же медленно побрел к эшелону.

Они сидят на поваленном телеграфном столбе, а чуть выше, на железнодорожной насыпи, путейцы разравнивают, утрамбовывают щебень. Мотодрезина, на которой приехал отец, стоит у каменного моста. Машинист ковыряется в моторе. На фарфоровых чашечках опрокинутого телеграфного столба сидят крапивницы. Ремонтники обнажены до пояса, загорелые тела блестят от пота.

— Я в сорок втором приезжал сюда, — говорит отец. — Выскочил из локомотива, добежал до дома, а на дверях замок. И соседей не видать.

— Нас сильно бомбили, все и разъехались кто куда, — вставляет Ратмир.

— А ты куда? — пытливо смотрит на сына Леонтий Иванович.

— Долго рассказывать, — уклоняется от ответа Ратмир.

— А чего же не уехал с тетей Маней?

— Нужен я им…

— Понятно, — хмурится отец. — Ефим Авдеевич… А сам-то он где?

— В Ярославле галифе и гимнастерки шьет… Говорят, скоро вернется сюда их часть. И тетя Маня приедет.

— Ты, ратоборец, не держи зла на них, — советует отец. — Валуев такой уж человек, не переделаешь. А Маша — добрая, душевная…

— Я знаю, — коротко говорит Ратмир.

— Погнали немца, — помолчав, продолжает отец. — Вот и пришел на нашу улицу праздник.

— Я был в Сергаче, маму не нашел, — сказал Ратмир. — Первое письмо от нее получили месяц назад.

— Я виноват, — вздохнул отец. — Написал ей, что Валуевы из Красного Бора уехали. Вот она и не писала сюда. Думала, что и ты с ними.

— Я бежал за машиной… — Ратмир мрачнеет. — Не догнал… А мою сумку выбросили на дорогу. В пыль.

— Главное — жив, — оглядывает его отец. — И возмужал, Илья Муромец! Вон какие бицепсы…

— Вернется Валуев — я уйду из дома, — говорит Ратмир.

— Скоро наши освободят Задвинск, и я мать привезу. Она ведь на Урале. С чего ты взял, что она в Горьковской области?

— Володька Грошев сказал. Я с ним случайно встретился.

— Разбросала война людей по белу свету…

— Возьми меня с собой? — не глядя на отца, попросил Ратмир.

Долго молчал Леонтий Иванович. Обдумывал слова сына. Не такой он человек, чтобы утешать или обманывать. Взвесив все, он сказал:

— Жди меня здесь, Соловей-разбойник. Говорю, скоро Задвинск освободят, привезу мать с Урала, приеду за тобой. Я ведь эту ветку сейчас восстанавливаю. Знаю, ты не трус, но там, где я, как на горячей сковороде. Нечего тебе там делать, дружище. Бригадир Филимонов доволен тобой, говорит, фамильная в тебе закваска… Я рад, что ты пошел по моей дорожке.

— Я не буду железнодорожником, — сказал Ратмир. — Учиться пойду.

— По-твоему, железнодорожники все безграмотные?

— Я историю, отец, люблю… Помнить, у тебя в шкафу были книжки Ключевского? В общем, я прочел его «Историю России»… Хочу все знать про наше прошлое!

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — усмехнулся отец. — Кстати, откуда пошло это выражение?