Привычная, как дождь и туман, пробка на Московской перспективе заставила Реутова свернуть в Ковенский переулок. Он думал, что через Литовскую слободу будет быстрее, но ошибся. На Витовта Великого коммунисты устроили демонстрацию, и городовые патрульной службы перенаправили движение по Двинской к Финляндскому вокзалу. А там, как и следовало ожидать, хватало и своих страстотерпцев, пытавшихся пробиться с утра пораньше к заводам на берегу залива. Так что, Вадим вскоре пожалел и о том, что поддался искушению объегорить судьбу, и о том, что вообще выехал в такое неудобное время. Впрочем, на Забайкальской заметно полегчало, и он уже, было, встроил свой старенький бывалый Нево в оживившийся поток машин, когда увидел на тротуаре – всего, быть может, метрах в шести-семи от себя девушку в коротком светлом плаще. Ощущение было такое, как если бы Реутова огрел сковородкой по голове притаившийся за спиной тать-угонщик. Но не было угонщика, и причины так реагировать, казалось бы, не было тоже, и сам Вадим не сразу осознал, что его так поразило в девушке, идущей по тротуару навстречу его набирающей скорость машине. Но и времени соображать в запасе не оказалось. В следующее мгновение его грубо подрезал наглый, как бронеход, Дончак с тонированными стеклами, имевший, впрочем, ровно такие же основания никого не бояться, как и какой-нибудь легкий бронеход. Дончаки были крупными и по-настоящему хорошими внедорожниками, и, хотя все еще уступали британским лендроверам, с голландскими доджами и аргентинскими джипами конкурировали вполне на равных, во всяком случае, в России, Орде или Китае. Но здесь на забитой машинами перспективе, Реутову было не до национальной гордости. На свое счастье, он резкое движение слева уловил и притормозил чуток, давая сукину сыну, вклиниться в поток перед самым носом своей машины, и даже от едущих сзади умудрился не получить под зад, но девушку, разумеется, упустил. И ни припарковаться, чтобы догнать ее пешком, ни развернуться, он уже не мог, и даже в зеркале заднего вида не нашел. Ушла, пропала. Кисмет, [5]черт бы его побрал.

Движение оживилось, набрало скорость, но более организованным от этого не стало, так что приходилось все время быть начеку. Однако и образ девушки, случайно увиденной им всего пару мгновений назад, никак из головы не шел, и Реутов уже знал, почему. Великая, конечно, вещь подсознание, но без осознания все-таки не более чем источник головной боли. Тут Фройд [6]был прав, даже если в другом ошибался. И осознав, что же, на самом деле, произошло с ним на дороге, ни о чем другом, кроме этой вот незнакомки, думать Вадим уже не мог. Так что, день, можно сказать, не задался с самого начала.

Он не помнил, как добрался до университета. Ехал, как в тумане, всецело погруженный в свои мысли, а, если уж вовсе на чистоту, то и не в мысли даже, а скорее, в переживания. И то, что он ни в кого не врезался, не подставился сам, и даже правил дорожного движения нигде не нарушил, было одним из тех маленьких чудес, которые в суете жизни мы редко замечаем и почти не умеем ценить. Не оценил и Вадим, "не просыпаясь", отбывавший следующие шесть часов в "присутствии". Вот вроде бы и делал все, что обязан, и лекцию третьекурсникам прочел, и с коллегами пообщался, и даже отчеты своих ассистентов просмотрел, но был ли он в это время с ними? Очень сомнительно, потому что, на самом деле, был он от них в это время очень далеко, и долго продолжаться такое раздвоение личности не могло.

Сломался Реутов на своей докторантке Иршат Хусаиновой. Он вдруг отчетливо понял, что не может больше длить этот выматывающий душу "бег в мешке", и, извинившись перед ни в чем не повинной женщиной, сослался на головную боль и сбежал домой. А, добравшись до своей неухоженной и не убранной, но потому и уютной, во всяком случае, для него самого квартиры, первым делом хватил полстакана армянской анисовой водки, оказавшейся по случаю в холодильнике, и, закурив, очередную – какую-то там по счету – папиросу, принялся искать на антресолях коробку со старыми фотографиями. Искать пришлось долго – эту коробку он не открывал уже лет двадцать – но охота, как говорится, пуще неволи. В конце концов, два раза едва не загремев с табуретки, поставленной на стул и заменявшей ему, таким образом, стремянку, нашел, разумеется. Спустил коробку на пол и вдруг понял, что не может ее открыть. Пришлось снова идти на кухню, варить кофе – на этот раз по всем правилам – открывать находившийся в стратегических запасах валашский коньяк (подарок одного хитрого деятеля из Кишинева, книжку которого через "не хочу" Реутову пришлось рецензировать в прошлом году), и только как следует, вооружившись, он возвратился к исходной точке.

Реутов поставил стакан с коньяком слева от коробки, а кофе – справа, предварительно отпив по чуть-чуть того и другого, затем сел прямо на пол, закурил, и только после этого открыл свой персональный "ящик Пандоры". Альбом университетских фотографий нашелся сразу. И Варю Петровскую Вадим обнаружил без труда. Снимок, о котором он все время думал, оказался уже на четвертой странице. Мутная цветная съемка, характерная для тех лет, однако лица были хорошо различимы и узнаваемы с первого взгляда. Варя, Эдик Сарьян, Булан Леви, Даша Капнист, и он, Вадик Реутов,собственной персоной. Пятьдесят восьмой год, четвертый курс, а кто их тогда фотографировал, память не сохранила. Да и не суть важно. Важно было совсем другое. Реутов вынул фотографию из пазов и внимательно вгляделся в лицо Вари. Сомнений не было, девушка, встреченная им сегодня по дороге в университет, была похожа на Варю Петровскую так, как если бы та сама, лишь немного изменив прическу и сменив одежду по моде, чудом перенеслась из далекого уже пятьдесят восьмого и не менее далекого Итиля сюда и сейчас, в Петров девяносто первого.

"Бывает ли такое сходство? – спросил себя Реутов, продолжая держать фотографию перед глазами, и сам же себе ответил. – Бывает, вероятно, только…"

Теоретически это было вполне возможно. Похожих людей, на самом деле, гораздо больше, чем может показаться. Но дело здесь было не во внешнем сходстве, вот что главное, а в общем впечатлении, которое все-таки, как ни крути, всегда остается индивидуальным и, следовательно, уникальным. А по впечатлению это была именно Варя.

"Сука!" – в раздражении Вадим отбросил фотографию в сторону и, цапнув, не глядя, стакан с коньяком, опрокинул его надо ртом. Коньяк ушел влет, не оставив по себе ни вкуса, ни памяти, и даже не потревожив, кажется, слизистую глотки.

И тут же, как будто этого момента только и дожидался, зазвонил телефон.

"Вот же… – Реутов встал с пола, сделал шаг по направлению к телефону, и остановился. – А если меня нету дома?"

Но телефон учитывать это предположение не желал. Он звонил.

– Да! – раздраженно бросил в трубку Вадим, сломленный упорством неизвестного пока абонента.

– Вадик! – сказала трубка удивленно. – Я тебя что, с горшка снял?

– Хуже, – смирившись с неизбежным, ответил Реутов.

– Хуже? Видишь ли, Вадик, у меня тут жена, дети, так что эту тему я с тобой сейчас обсуждать не могу. Извинись там перед ней за меня, и скажи, что я не по злобе, а по стечению обстоятельств.

– Я один! – почти зло бросил Реутов, с запозданием сообразив, что Василий всего лишь изволит шутить.

"Остряк, понимаешь! "

– Вот и славно, – враз повеселев, сказал Новгородцев. – В семь вечера у нас.

– А что случилось? – удивился Реутов. – Сегодня вроде бы не выходной и не праздник.

– Сюрприз, – радостно сообщил Василий.

– Значит, не скажешь…

– Не скажу, а то какой же будет сюрприз? Ну, сам посуди. Ты приходи и постарайся не опаздывать, а там и сюрприз объяснится. Одно скажу, не пожалеешь!