Но вот что интересно: до тридцати мы делали что хотели. Я не всегда была счастлива, и не всегда было легко придумывать очередное развлечение на ходу. Но я была звездой этого шоу. А также причиной своих неприятностей, как и веселья. Работа, квартиры без мебели, сменявшие одна другую, – всё это я сама себе выбрала. Я была свободной частицей, путешествующей по ландшафту, который сама и построила: бары, залы для лекций, кафе, игровые комнаты. Мы с друзьями целое десятилетие прожили, руководствуясь одним лишь туманным принципом: быть крутыми (или старались хотя бы). Мы «жили в барах», как поется в песне Кэта Пауэра. Годами мы работали на любой работе, лишь бы она давала нам возможность заниматься искусством, писать или просто ходить на рок-концерты.
Но потом родились дети, и наша жизнь стала совсем другой. Мы перестали выходить из дома, перестали пить, ходить на рок-концерты и открытия галерей. У нас просто не было сил интересоваться всем этим. Я печально смотрела, как моя крутизна уплывает от меня. Я думала, она была моим домом, но она оказалась пароходом, а я – временным пассажиром. Прощай, махала я ей с берега. Увидимся через пятнадцать лет, когда ты вернешься за моим ребенком. Пока!
И вот на смену крутизне пришла правильность. Правильность была новым понятием для меня и моих друзей, но мы ухватились за нее с фанатичностью новообращенных. Мы поменяли предпочтения кардинально и бесповоротно. Мы были похожи на марширующий оркестр, все члены которого в нужный момент разворачиваются, чтобы солнце не светило в глаза.
Сегодня я встречалась с Руги. Припарковавшись, я достала своего гигантского ребенка из детского кресла, выполнив потенциально опасный маневр с поворотом и поднятием, чудом не повредив спину. У Люси отросли мягкие светлые кудряшки, которые висели у лица, как связки сосисок. Это было мило до абсурда, и прежде чем перейти через улицу, я задержалась и полюбовалась.
Мы с Руги были знакомы больше десяти лет, и каждый год она меня удивляла. Она работала в программе по защите диких животных и однажды приехала на вечеринку с медвежонком на заднем сиденье своего джипа – «Мне его только в приют забросить надо, это недолго». Когда-то она была солисткой панк-рок команды «Школа волшебства». В городском парке она могла определить канадского гуся на глаз и подхватить его под мышку, как волынку с перьями. Всю жизнь была вегетарианкой, но начала есть мясо после того, как подчиненные-вегетарианки на работе стали раздражать ее своей праведностью: решила подать пример. Ее мозг – как Версаль: зал за залом, двери открываются, и всё время натыкаешься на что-нибудь неожиданное.
Нам с Рути вместе пришлось осваивать материнство. Но она быстрее поняла что к чему. Ее сын, которому было чуть больше года, до сих пор спал с ней и ее мужем Генри в одной кровати. (В северном Сиэтле совместный сон, как это называлось, был синонимом хорошего ухода за детьми. Даже ценой сна родителей.) Она кормила по требованию. Бегала за Джеймсом, который ковылял по дому, и подсовывала ему экологически чистую еду. Такое поведение – совместный сон, кормление до энных лет, обеспечение всех нужд ребенка в ту же секунду, как он дал о них знать, – и характеризовало правильных родителей из Сиэтла. По меркам нашего общества Рути была прекрасной матерью. И она была счастлива.
Ее сын был на полтора года старше Люси, и я смотрела на Рути во все глаза, пытаясь понять, как же стать такой же правильной, как и она. До сих пор ничего не получалось.
Всё было серым: небо, вода, ветки деревьев. Ветер вносил новые оттенки серого. Рути прекрасно вписывалась в пейзаж: серая шапочка поверх темных волос. Джеймс сидел в рюкзаке за ее спиной и весело махал нам ручкой.
Мы с Рути обнялись; она всегда говорила «Привет, Клер» таким голосом, будто встреча со мной – лучшее, что случилось с ней за день. Мы отправились на прогулку, как отшельники, отбывающие наказание: наворачивать круги вокруг озера за свои грехи.
Джеймс потянул Рути за волосы; она ойкнула, но беззлобно. Кажется, это существо, произведенное ею на свет, до сих пор не перестало ее изумлять.
– Джеймс зафанател от Джимми Дейла Гилмора.
Я рассмеялась:
– Что?
– Я ему ставлю, а он улыбается и танцует. У детей хороший вкус.
Как-то вечером, после концерта в Балларде, вся наша компания совершенно влюбилась в чудаковатого кантри-рокера из Остина Джимми Дейла Гилмора. Мы купили ему пива и сидели как зачарованные, даже ребята, слушая, как он говорит, что ему нравится в Сиэтле и тут у нас хорошее пиво. А теперь вот Джеймс его слушает. Джеймс, лысый, который болтает всякую бессмыслицу. Вот так теперь всегда и будет, подумала я. Всё хорошее, даже нашу музыку, даже наших любимчиков из Техаса заберут себе дети. Так несправедливо.
Мы прогулялись еще немного, но остановились, когда ветер сорвал одеяло у Люси и попытался унести его.
– Мы с Генри думаем завести еще.
– Что еще? – рассеянно спросила я, подтыкая одеяло.
– Еще ребенка. А ты о чем подумала?
– А… этого. Ну, ты знаешь мою позицию по этому поводу. Один ребенок у меня уже есть. Зачем мне еще? Ладно, пошли дальше. Не обращай внимания на ее крики. Может, уснет.
– Джеймсу нужен братик или сестричка. Не хочу, чтобы он превратился в одного из этих гадов, которые единственные в семье. – Нам стало смешно. Мой бывший парень был одним ребенком в семье. Правда, он сам всегда так шутил по этому поводу.
– Зато у них высокая самооценка, – возразила я, вспомнив монументальное самомнение своего бывшего.
На этом обсуждение закончилось. Если Джеймсу что-то надо, он это получит – это было очевидно. Наверное, Люси тоже нужен братик, раз Джеймсу он нужен? Эта мысль мне не понравилась. Один ребенок и так был испытанием для моих человеческих возможностей.
– Мм… а разве не нужно прекратить кормить грудью, чтобы забеременеть? – Рути хоть и засыпала на ходу, но планировала кормить Джеймса так долго, как ему захочется.
– Я слышала, что нет. Попробую. – У Рути была потрясающая манера говорить: каждое слово наполнено горечью, будто в момент произнесения его она уже жалела обо всем, что будет.
Мой мозг обдумывал какую-то мысль.
– А где же ребенок будет спать?
– Генри говорит, придется купить большую кровать, чтобы спать вчетвером.
– Что? Серьезно?
– Да, – решительно проговорила она. – Не можем же мы просто выкинуть Джеймса?
Эта идея казалась мне дикостью. Я знала, что принято спать в одной кровати, но с трудом терпела рядом с собой даже мужа, не то что ребенка.
– Что если вы их задавите?
– Не задавим. Ты интуитивно чувствуешь, где спят дети.
Я задумалась об этом ненадолго, пока мы шли. Руги видела, что я сомневаюсь. Я и сомневалась. Что, если Люси вырастет отродьем из-за того, что не спит с нами? Может, я совершаю большую ошибку?
По такой схеме совершались все наши прогулки. Кружок вокруг Зеленого озера; разговоры от одной темы к другой. Начиналось всё с детей; мы пытались разобраться во всех этих новых правилах, которым теперь должны были следовать. Потом речь заходила о работе, коротко, совсем коротко касалась реального мира, а потом – замкнутый заколдованный круг – снова возвращалась к детям. Как темное проклятие.
Мы подошли к тому моменту, когда следовало заговорить о работе. Руги управляла филиалом службы по спасению животных, оказавшихся вдруг жителями пригородов – городское строительство отнимало землю у медведей, койотов, енотов. Обалдевшие звери шатались среди незнакомых пейзажей, ели из помоек, набитых всякой вкусностью, пока Рути их не находила. Она отвозила их в приют, где животных реабилитировали и выпускали на свободу. Но теперь Рути подумывала о том, чтобы уволиться; они вполне могли бы прожить на зарплату Генри. Ей предлагали повышение, чтобы она осталась. Мне тем временем предложили первую работу в «Нью-Йорк Таймс» – коротенькую рецензию на какой-то неизвестный роман. Я так долго к этому стремилась, работала в газетах всё большего и большего ранга, собирала вырезки, чтобы наконец мне досталась работа в «Таймс». И вот у меня получилось. Но если раньше такое развитие событий показалось бы нам исполнением самых дерзких карьерных мечтаний, теперь почему-то оно уже не выглядело таким интересным, как график кормления Люси или отсутствие оного у Джеймса… вот наш разговор и вернулся снова к молоку и режиму сна.
